Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Во время экспедиции в Колоцкий монастырь, соображаясь с нуждами безопасности, я имел дерзость облачиться в мундир, который мне любезно пожаловал ваш адъютант полковник де Флао с интендантского склада. Сегодня же по долгу службы я покидал Кремль и счёл для себя возможным вновь облачиться в него, опять же исходя из означенных соображений.

— Ладно, чёрт с вами! — С видом безнадёжной усталости он разомкнул собранную в кулак ладонь, и Павел увидел, что из-под обгрызенных ногтей маршала выступила кровь. — Однако зачем вам понадобилось, и, кстати, в который уж раз, выходить из Кремля в то время, как у вас есть обязанности здесь?! — сбавил обороты Бертье.

— Всё объяснит письмо генерала Сокольницкого вашей светлости.

— Ох уж эти поляки с Сокольницким во главе! — Бертье хотел сказать «с Понятовским во главе», но не посмел бросить всуе тень на особу королевской крови. — Мало им, что наши люди рисковали собой, отправляясь в этот чёртов монастырь, так им понадобилось поместить своего лейтенанта непонятно за какие заслуги в наш генеральский транспорт, — по-стариковски брюзжал он. — Можете быть свободным, я извещу генерала о своём решении! Да, и не смейте заявляться сюда в подобном виде! Немедленно переоденьтесь и верните мундир де Флао!

«Держи карман шире! — победно ухмыляясь, мысленно отвечал он маршалу, выходя из приёмной. — Покамест вы в Москве, мне нет резону расставаться с таким замечательным мундиром!»

В Арсенале он застал одного Пахома. Утирая влажные глаза кулаком, мастер избегал смотреть на него, а лишь молча сопел да перебирал пальцами Акулинины платья, разложенные на расстеленной на полу рогоже.

— Что с Акулиной? — глухо спросил Павел, оглядев комнату беглым взором.

— Ушла с утрась — и до сих пор её нет. Я уж, считай, Кремль весь облазил да расспросил, кого тока мог, однако ж никто Акулинушки нашей не видал, — продолжал сопеть и причитать он.

— Да помолчи ты! Разнылся, как баба! — прикрикнул на него Павел. — Скажи толком, что тут у вас приключилось?

— Да чаво уж тут, барин! Ушла с утрась погулять, и след её простыл. Никто ничаво — ни ухом, ни рылом… — сызнова рассопелся носом Пахом.

— Ладно, оставайся здесь, я сам пойду, — поняв, что от гравёра проку не будет, объявил Овчаров.

Завернувшись в плащ и натянув на нос партикулярную шляпу взамен форменной драгунской каски, он вышел на улицу. Стемнело. Огни немногочисленных костров освещали площадь перед дворцом, не считая света, исходившего из самого здания. Окрики патрулей и нёсших караул часовых методично раздавались во мгле, в остальном всё было покойно и тихо, только отчаяние сдавливало грудь…

Он решил обойти охранявшие кремлёвские ворота караулы и расспросить часовых, благо действующими оставались двое из них: ближние к Арсеналу Троицкие и выходившие на Красную площадь Спасские. Остальные ворота в Кремль французы заложили кирпичом и камнями.

— Мы заступили час назад, месьё. Приходите с утра, тогда будет другая команда, может, кто-то из них видал вашу девочку, — будто сговорившись, в одну дуду дули часовые.

«Теперь надобно опросить сидевших у костров», — подумал он. Но и здесь неудача ожидала его. Акулины никто не видел. Тогда он пошёл к самому дальнему от дворца костру, возле которого, сменяя друг друга, время от времени грелись пикетчики.

— Не видели ли господа гвардейцы девочки лет десяти? Её зовут Акюлин, — потеряв всякую надежду, спросил сгрудившихся возле огня солдат Павел.

— Акюлин! Как же! Я видел её сегодня! — с готовностью отозвался один из солдат. — Она, должно быть, у Пьера.

— У Пьера?!

— Да, месьё. У Пьера в караулке.

— Не могли бы вы проводить меня, я заплачу, — полез в карман за монетой Павел.

— Что ж, идёмте, — поднялся на ноги гвардеец. — Это возле той башни, где икона, — показал в сторону Спасских ворот он.

— Эй, Пьер, отпирай живее, к тебе пришли! — постучался в дверь караульни солдат, но ответа не последовало. — Побудьте здесь, месьё, а я пойду к воротам, вдруг он вышел поболтать с ребятами да табачком разжиться.

Спустя пару минут он вернулся в сопровождении огромного седоусого гренадера в высокой медвежьей шапке, надвинутой на самые уши.

— Пьер, месьё ищет Акюлин, — объяснил приход Павла гвардеец.

— Пойдёмте, месьё! — Гренадер сделал знак Овчарову, и они пошли.

Подходя к караульне — наскоро сбитому сараю из разнокалиберных обгорелых брёвен и кусков доски, взятых с московских пожарищ, — он отстегнул от пояса длинный медный ключ и отпер дверь. Пламя воткнутой в изящный бронзовый жирандоль одинокой свечи освещало помещение. Словно в избе лесничего, на широких нарах, устланных превосходно выделанной медвежьей шкурой, принесённой из дому богатого московского вельможи, свернувшись калачиком, безмятежным сном спала девочка. С бьющимся, готовым выпрыгнуть из груди сердцем Павел поднёс жирандоль к лицу ребёнка. Это была Акулина…

— Ну, рассказывай, как в караульне у Пьера оказалась? — на следующее утро со всей строгостью допрашивал Акулину Овчаров, пока Пахом ходил за дровами. Покряхтывая и сопя, он готовил нехитрый завтрак — жареную капусту с чаем.