Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Разумею умонастроения добрейшего Тутолмина и господ иже с ним, — не стал далее таиться Бенкендорф. — Я не представляю, как бывшие крепостные, а ныне солдаты, ратники ополчения или мужики-партизаны вновь примерят на себя ярмо… рабства, извините за прямоту, ротмистр.

— Я знавал таковых, — вспомнив о Меченом и его мужиках, вторил сомнениям Бенкендорфа Павел, — и, положа руку на сердце, полагаю, что возвращение в прежнее состояние для них, ощутивших себя победителями, будет затруднительным.

— Я тоже на досуге размышлял об том. Не принявшие свободы от Бонапарта — впрочем, покамест он им её не даровал и уж вряд ли теперь дарует, — они… ждут её от государя.

— Сам обладатель крепостных душ, правда, не в коренной России, а в Виленской губернии, однако ж скажу без обиняков: ежели не все лица крепостного звания, то многие из числа тех, кто отражал нашествие, ожидают перемен в своей участи.

— И ежели их не последует, — рассеянно бросил взор в облака Бенкендорф, — помещикам надлежит обращаться с подобным… э-э-э… понюхавшим свободы и ею испорченным людом, — подобрал он желаемые дефиниции, — весьма чутко и аккуратно, ибо сечь их сызнова на конюшне… — генерал посмотрел в глаза Овчарову, — значит рыть себе яму…

После посещения ещё двух присутствий, где картина оказалась куда худшей, нежели у Тутолмина, управляемая Григорием бричка возвратилась в Кремль. Условившись, что Овчаров прибудет в его распоряжение завтра, Бенкендорф распрощался с Павлом и, тронув за плечо Григория, покатил в направлении Спасских ворот.

— Кажись, я опять на службе, — торжественно объявил Овчаров Пахому, когда они с Акулиной спустились в Арсенальный подвал.

— Стало быть, можно нам более здеся не хорониться? — обрадовался гравёр.

— Полагаю, теперь уж незачем! — усмехнулся Овчаров, забирая узел с едой. — Давайте перекусим да пойдём почивать на чердак, а завтра, даст Бог, я с квартирой что-нибудь слажу!

— А пошто нам квартира, ваше высокоблагородие? Соберём манатки да махнём в Мятлевку! Вы, помнится, сами об том давеча толковали.

— Да помню, помню! Думаешь, мне самому туда неохота? Токмо служить мне сейчас надобно.

— Да и с провиантом у нас худо, — как бы не слыша его доводов, гнул Пахом свою линию. — На пару дней провизии тока хватит. В Мятлевке всяко сытнее будет.

— Через пару дней туда вас с Акулиной и определю, — наморщив лоб, отвечал Овчаров.

Только через неделю удалось добраться до Мятлевки. Все дни Павел пропадал на службе у Бенкендорфа и возвращался в Арсенал затемно. Дел по обустройству Москвы накопилось предостаточно, и наипервейшее состояло в организации регулярного подвоза продовольствия. Первый обоз с жизненными припасами прибыл из Коломны и вызвал настоящий ажиотаж среди голодных жителей столицы. Пришлось нарядить усиленные караулы, дабы избежать давки и смертоубийства. Эту работу и поручил Овчарову Бенкендорф. День ото дня возы со съестными припасами умножались, и цены на продовольствие начали снижаться против первоначальных. В первые привозы за фунт ржаного хлеба просили двадцать пять копеек ассигнациями, калач из простой пшеничной муки стоил тридцать копеек, однако по прошествии недели подобной дороговизне пришёл конец и цены начали опускаться.

Помимо хлеба, постепенно налаживалась торговля мясом, стали открываться лабазы по продаже говядины, сопровождавшиеся огромным скоплением голодного люда. Всё это требовало новых и новых караулов, а значит, людей, коих катастрофически не хватало. Овчарову приходилось изворачиваться и изымать людей из уже наряжённых караулов, тасуя их, как карточную колоду. Не забывал он и о станке. Презрев протесты Пахома, заставил его собрать машину и возобновить печатание сторублёвок, благо печь в их бывшей «светёлке» уцелела, так что было где старить бумагу. Вопрос с квартирой отпал сам собой за ненадобностью. Так прошло несколько дней, когда в один из вечеров он объявил, что лошади непременно будут и с первыми лучами солнца они отбывают в Мятлевку.

— Генерал оказал мне милость и отпустил на сутки. Тем же днём возвратимся, а Акулина останется у Анны Петровны.

— Стало быть, дядюшка отказывает! — неопределённо хмыкнув, протянул Павел, когда после первых восторгов встречи они остались наедине и Анна показала ему ответ из Петербурга.

— Не совсем так, Павел. Дядюшка пишет, что не может вверить мою судьбу человеку, которого не имеет чести знать и чьё состояние кажется ему недостаточным.

— Сдаётся, что он изволит хитрить, однако ж, ежели причина лишь в том, нам должно отправиться в Петербург. Что же до моих средств, то, поверьте, Аннушка, они имеются, — загадочно усмехнулся он.

— Вы говорите о том свёртке, что передали на сохранение? — осторожно поинтересовалась она.

— То лишь малая толика того, чем я обладаю. Ежели дражайший опекун ваш сомневается в моих средствах, я засыплю его деньгами! — невольно вырвалось у него, притом щёки Павла сделались пунцовыми от негодования.

— Вот как?! — Нижняя губа Анны оттопырилась, её взор помутнел, и, почувствовав внезапную слабость, она опустилась на стул.