Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Так уж и милуются! Они покамест не венчаны! — шутливо погрозил пальцем камердинеру граф и, велев позвать молодых, объявил монаршую волю.

Глава 14. На берегах Невы

Из Мятлевки выехали затемно двумя экипажами. Элегантной, выписанной из-заграницы коляской, схороненной рачительным Игнатием, и огромной, поместительной, с широкой кроватью каретой, кою предоставил в их распоряжение чувствительный градоначальник. В коляске расположились Овчаров с Пахомом, в карете — Анна с Акулиной и прощённая девка Настасья. На козлы сели Фаддеич с Трифоном, вернувшиеся в усадьбу в числе прочей дворни и также милостиво прощённые. Проезжая Москвой, они увидали огромные, разложенные вдоль берега реки костры, от которых исходил смрадный, удушливый дым. Это сжигались трупы. По мере обеспечения города провиантом в первую голову встала задача уничтожения гниющих людских и конских останков, во множестве скопившихся в Москве. Эта проблема была возложена на фурманщиков,[74] кои собирали тела в свои фурманки, свозили их к Крымскому броду, где и сжигали.

Выданная Ростопчиным подорожная действовала безотказно, лошадей на почтовых станциях отпускали без промедления, и к исходу третьего дня пути их маленький поезд добрался до Торжка, где по общему согласию решили встать на ночь. Оставив экипажи на постоялом дворе на попечении Фаддеича и Трифона, в заезжий дом[75]поехали на извозчике. У Павла мелькнула мысль не застревать в Торжке, однако недомогание Акулины потребовало остановки. Ещё в Твери девочка принялась кашлять и её познабливало, в Торжке же случился жар, начисто пропал аппетит, и она с трудом передвигала ноги. Павлу пришлось нести её на руках, когда извозчик довёз их до места. К ночи жар усилился, послали за лекарем. Тот прописал горячее питьё, оставил склянку микстуры, гору порошков и пилюль и, пробурчав, что заглянет утром, уехал. К утру Акулине сделалось хуже, жар снедал её, и время от времени она впадала в беспамятство.

Приехавший доктор щупал пульс, прикладывал руку к пылавшему лбу и с непроницаемым видом толок в ступке очередную порцию привезённых лекарств, объясняя причину жара малопонятными латинскими терминами. На Анне лица не было, Павел с Пахомом выглядели не лучше, да и с первого взгляда равнодушная Настасья переживала. В полдень Акулина начала бредить и поминутно звать Овчарова. Лекарь предложил пустить кровь, но, видя, что на лице девочки и так ни кровинки, Анна энергично воспротивилась.

— В таком случае я более вам не надобен, — заявил хладнокровный эскулап и, пробормотав, что отныне всё в руках Божьих, пряча глаза, удалился.

— Может, батюшку позовём? — проронил глухим голосом Павел.

— Вы что тут, все сговорились?! Хоронить её удумали?! — напустилась на него Анна и, склонившись над Акулиной, поменяла ей повязку на лбу, так как положенный ранее лёд уже стаял.

— Ваше высокоблагородие! — приоткрыв дверь, в коридоре мялся гравёр в компании незнакомого монаха.

Овчаров вышел из комнаты и вопросительно уставился на Пахома красными от бессонницы глазами.

— Вот, они помочь могут! — кивнул тот в сторону служителя Господа.

— Инок Борисоглебского монастыря Пармений! — представился чернец.

— Вы пришли причастить Акулину, отче? — с оглядкой на дверь, тихо спросил Овчаров.

— Я явился исцелить твою дочь! — решительно заявил монах и, не спрашивая разрешения, вошёл в горницу.

Анна удивилась появлению черноризца и, негодующе сведя брови, хотела уж выставить его, но Пармений предупредил её намерение:

— Не исповедовать и причащать пришёл я дитя твоё хворое, а исцелять от недуга, ея пожирающего.

С этими словами он приблизился к кровати и, положив ладонь на пылающий лоб Акулины, принялся творить молитву. Анна отступила на шаг, в её глазах загорелась надежда. Павел с Пахомом теснились у двери, молча наблюдая за манипуляциями монаха. Завершив молитву, инок убрал руку со лба девочки, перекрестил её и пристально посмотрел в глаза Овчарову.

— Ступай в храм Божий, сыне, и покайся! Когда пастырь отпустит грехи твои, дочь твоя исцелится, — провозгласил он и вышел из комнаты. Больше его никто не видел.

Изумлённый Павел не стал медлить и поспешил в церковь.

— В чём ещё грешен, сыне? — выслушав исповедь Овчарова, спросил священник.

— Кажись, всё, — с оглядкой на толпившихся в храме прихожан, полушёпотом отозвался он.

— Всё ли? — настаивал отче, не желая отпускать его.

— Да вроде… — принялся лихорадочно вспоминать он, как на ум пришёл тот странный греховный сон в усадьбе Салтыковых в Красном на Пахре, и он, не таясь, поведал его батюшке.

— Что ж, вижу, ничего не утаил ты от Господа! Царь Небесный милостив, ступай домой с миром. Грехи твои прощены будут, за то я помолюсь, но не забудь прийти в обитель святых мучеников Бориса и Глеба и поставить свечу за упокой души рабы божьей Дарьи. Да упокоится душа ея многогрешная и не будет являться она на землю да смущать людей праведных! — перекрестил его священник на прощание.