Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Хозяйственная жизнь, которая не переносит даже самых справедливых еврейских погромов, не налаживалась. Транспорт был расстроен совершенно. У нас не было прямого сообщения с Одессой — туда приходилось ездить через Бахмач. Сообщение с правительственным центром, — Ростовом-на-Дону, — также было крайне медленное и трудное. Надвигалась зима; а между тем город был без топлива. Стали обзаводиться комнатными печками, так как на центральное отопление уже не рассчитывали. Уголь из Харькова не подвозили, электрические станции жили со дня на день. Трамвайное движение сокращалось, электрическое освещение действовало нерегулярно. Каждый вечер нас оставляли на час или два во мраке. Невеселые думы навевал этот мрак…

Я невольно сравнивал эти внешние условия киевской жизни в октябре и ноябре 1919 года с тем, что было годом раньше — при гетмане и немцах. Ведь тогда тоже была эпоха «контрреволюции», — отчего же тогда жизнь била ключом, а теперь она так явно замирала? Неужели все дело было в немцах, в этих серых, исполнительных солдатах и в франтоватых, наглых лейтенантах? Неужели так-таки невозможно своими силами восстановить угольные шахты и заставить работать электрическую станцию?..

* * *

Армия была деморализована. Непрекращавшиеся еврейские погромы не прошли для нее даром. Растеряв всеобщее уважение и сочувствие, растеряв симпатии торгово-промышленных и, в частности, еврейских элементов населения, она вместе с тем подтачивалась и изнутри. «Грабители, — сказал генерал Деникин, — не могут долго оставаться на месте грабежа». Сначала они, после грабежей, уходили вперед, теперь они стали уходить обратно.

Разлагающее влияние еврейских погромов признал в конце концов и Шульгин. В одной из последних статей в «Киевлянине» он со свойственным ему талантом формулировал эти мысли в ярких и лаконических строках. И для Шульгина стало ясно, что погромы вредны не только из-за вызываемой ими чрезмерной жалости к евреям… Но было уже поздно.

Национальная нетерпимость добровольческого командования и в другом отношении отомстила за себя на судьбе армии. Все украинское движение было в официальном приказе Деникина объявлено изменническим; ни о каком соглашении с Петлюрой, разумеется, не было и речи. Такой политикой этот естественный союзник в борьбе с большевиками был обращен в врага. И в то время как Добровольческая армия двигалась на Москву, Украина оставалась незамиренной, и связи с портами Черного моря не было… Неумелыми и нерешительными переговорами добровольцы оттолкнули от себя и другого союзника — Польшу.

Политические ошибки командования и эксцессы войск прощались общественным мнением, пока оно верило, что Добровольческая армия — такая, как она есть — все же ведет нас к свержению большевиков. Но когда эта вера пошатнулась, а затем стала быстро слабеть и исчезать, широкие круги резко отшатнулись от командования армии и политики добровольцев.

Та же картина происходила, по-видимому, и у Колчака. Но характерным образом у нас в Киеве о Колчаке и его правительстве не находили иных слов, кроме самого горячего восхищения. Деникину даже ставили в вину, что он нарочито не допускает в свои края известий о положении в Сибири, чтобы иметь возможность не следовать либеральному и демократическому примеру Колчака. Возможно, что в Сибири в это время думали то же об Украине. Эта трагикомедия на тему: «где же лучше? — где нас нет», происходила в миниатюре и между Киевом и Одессой. В Киеве все надежды возлагали на одесского командующего генерала Шиллинга и на какие-то подчиненные ему идеальные части, составленные из немецких колонистов. А в Одессе, говорят, ждали спасения от киевского генерала Бредова…

Я сказал уже, что события 1 октября были для добровольцев сигналом к повороту военного счастья. С октябрьскими днями совпало взятие Орла — этого крайнего пункта на пути к Москве, который удалось занять добровольцам. Через несколько дней, однако, Орел был оставлен. Писали о различных стратегических соображениях, по которым эвакуация Орла добровольцами должна была быть гибельной для большевиков. Этого хотелось, но трудно было верить. А когда затем каждая неделя стала приносить весть о новом отступлении и о новой эвакуации, для нас стало ясно, что мы обречены.

Подавляюще действовало на жизнь Киева то, что большевики, отступив от города в первых числах октября, снова остановились на Ирпене. Таким образом, мы все время находились под ударом. Доносившаяся по ночам канонада напоминала нам о близости фронта и об изменчивости военного счастья… В городе часто распространялись слухи о предстоящей эвакуации; несколько раз подымалась паника. В десятых числах ноября даже началась форменная эвакуация, которая затем была приостановлена…