Из любви к тебе

И тогда Радий Фаритович сказал: «Вы же понимаете, Нюта, ошибиться нельзя. Потому что у нас такой народ, что вот что ты ни сделай, хорошо или плохо, они все равно… (поверьте, я за последние полгода встречалась со многими руководителями, подставлять слова обычно можно на выбор: не поблагодарят, заклюют, с грязью смешают, будут недовольны, найдут к чему прикопаться – продолжать можно бесконечно) понимаете, Нюта, они все равно скажут спасибо. Народ у нас тут такой, очень благодарный… Поэтому нельзя ошибиться, надо правильно сделать». Я ни разу не слышала ничего даже близко похожего на это. Ни от кого. Я остолбенела. Хотела встать, подойти и обнять его. Не формат.

Губернатор Хабиров сказал, что решение принято: хоспис будет. «Вы когда улетаете, Нюта? Сможете еще на одно совещание прийти вечером, соберем рабочую группу. Всё обсудим, начинать надо». Я сказала, что рейс поменяю, что мы будем, конечно. На вечернем совещании были и главный специалист, и строители, и архитекторы, и министр здравоохранения, и отец Сергий. Отец Сергий плакал, а Радий Фаритович потом передал московским хосписам пятьдесят литров башкирского меда.

* * *

Неизлечимо больной ребенок в детском доме-интернате. Ребенок, которого болезнь лишила будущего, а чертова наша жизнь лишила родителей.

В детском доме в отделении милосердия слово «душераздирающий» становится осязаемым. Зачем мне это знать, зачем я думаю об этом, зачем пишу, если не знаю, как это изменить…

Я вспоминаю.

– А почему у этих детей памперсы для взрослых?

– Больше впитывают.

– А когда вы купали детей в этом отделении последний раз?

– Сегодня.

– Да? Странно. Подойдите-ка. Посмотрите, вот видите какой у него пупок желтый, а из уха у него сера уже вываливается. Это вы так плохо моете или все-таки не мыли?

– Простите, принесите мне таз и кувшин с теплой водой, найдете? Спасибо.

– Вот. Тут ведро и ветошь.

– Зачем?

– Так вы же подмыть ее хотели.

– Вы что, дома подмываетесь тряпкой, потом окунаете ее в воду с дезинфицирующим раствором, споласкиваете и потом снова ею же вытираетесь дальше?

– Нет. Я не тряпкой.

– Вот и ее не надо мыть тряпкой. Тазик мне просто принесите и кувшин с водой.

– А это кто, простите, мальчик или девочка?

– Женя! Женя! Вот у окна-то на койке кто лежит? Мальчик, девочка? Девочка.

– А зовут как?

– Женя! Женя! А как зовут девочку-то? Рябова.

– Рябова – это, наверное, фамилия. А зовут как?

– Да она не понимает все равно. И на Рябову она лучше откликается, чем на имя.

– А вы давно работаете тут?

– С две тысячи шестого года.

– А дети давно тут эти?

– Кто как. Кто-то и раньше меня. А эта вот полгода, наверное.

– А сколько у вас детей в отделении?

– Тринадцать.

– И вы до сих пор не запомнили, как их зовут?

– Дак они ж не понимают ничего!

– А когда дети гуляли в последний раз?

– Сегодня.

– А где?

– Так площадка у нас на территории.

– У вас на территории сугробы, и там явно очень давно никто не гулял.

– Ну зимой вообще-то на терраске мы гуляем.

– На открытой?

– Нет, на закрытой. Просто она не отапливается.

– А на улице когда дети были?

– Летом. Сейчас не гуляем. Застудить боимся.

– Простите, это вот мальчик или девочка?

– Так вот же табличка. Мальчик.

– Простите, просто у вас все коротко стрижены, и я не пойму, простите.

– Не все. Вон Настя. Вот эта с косичками. Она родительская, и мама не разрешает ее стричь. Настя умненькая. Все понимает. Только не говорит ничего.

– Привет, Настя. Прости, что мы тут все ходим, словно в зоопарке. Прости. Скоро уйдем.

Смотрю на Настю. Потрясающие глаза. Очень красивое точеное лицо. Княжна Джаваха[30]. Настя лежит, скрестив на груди руки-соломинки. Спина выгнута назад и вбок. Ноги в спастике вывернуты, и вся Настя от макушки до низа – не больше семидесяти сантиметров. Насте больно даже дышать. Но она привыкла и к боли, и к белому потолку. И к зоопарку. Смотрит на меня с усталым презрением.

– А сколько лет Насте?

– Пятнадцать.

– Господи, а почему же она у вас тут с малышами? Она же девушка уже и все понимает…

– Так у нас лежачие все тут.

Вспоминаю и вспоминаю обрывки разговоров…

Хочу прекратить вспоминать. Не хочу забывать.

Потому что расчеловечивание не должно быть нормой. И еще я точно знаю, что может быть по-другому.

* * *

Всю прошлую неделю я прожила в ПНИ. Вместе с ПСУ – получателями социальных услуг. Я с ними (а точнее, будучи одной из них) ела, мылась, гуляла, спала, короче – жила.

Записать впечатления от своей жизни в ПНИ довольно трудно. Тем не менее важно зафиксировать пережитое. Ну и еще записи помогают мне самой разобраться в том, что я делаю, что чувствую, почему мне вдруг стала важна тема ПНИ.

Все самые правильные и верные решения в моей жизни принимались моментально, без обдумывания. Я просто вдруг произношу вслух то, чего еще секунду назад в моей голове не существовало. И произношу спокойно, будто сказанное есть результат длительных размышлений.

Решений таких в моей жизни было очень мало, прямо вот точно меньше десятка. Наверное, я помню не все. Но некоторые помню.