Из любви к тебе

Похоже, не защищают. Потому что сегодня как-то все вдруг прорвалось. Я все выходные провела в своей тихой уютной квартире. У меня вокруг любимые мои цветы в вазах – много цветов. И долгожданная тишина. Я наконец-то выспалась. И вот эта тишина, одиночество и светлая после долгого сна голова – и в результате в голову влезло все, что я так старательно туда не пускала, прячась от эмоциональной усталости за зумами, встречами, планами, письмами, финансовыми таблицами, конфликтами и утверждением проектов по ремонту. Наступила долгожданная пауза – и в голову влезли боль и грусть.

Умирает у мамы мальчик восемнадцати лет. Красивый, очень взрослый, серьезный. Осталось им вместе совсем мало. Деньки. Мама держится достойно и мужественно. Мы с ней сидим в соседней пустой палате и обсуждаем, каких конкретно проявлений умирания она боится – одышки, боли, кровотечения, паники, состояния сопора, хриплого дыхания, внезапной остановки сердца, и проговариваем, как мы будем справляться с каждым из симптомов.

Ее сын старается не терять самообладания, пытается сам контролировать все, что происходит, вникает в наши разговоры, хотя болезнь и опиаты мешают ему концентрироваться на беседе. Он пожимает мне руку и через минуту снова протягивает вперед свою холодную ладонь, всю в синяках, – уже забыл, что мы только что здоровались. На консилиуме впервые обсуждаем с мамой, что ему нужен серьезный и честный разговор о предстоящем. Мама рассказывает про сына, о предстоящей смерти не говорит. Мальчик очень верующий, знаете, вступал даже в богословские споры с батюшкой. Спрашивал, не грех ли это, муху убить, тоже ведь жизнь. В шахматы играет, играл… разряд у него по шахматам.

Звучит так, будто бы она его уже вспоминает. А когда рядом с сыном, то она не позволяет себе ни плакать, ни откровенно говорить о его уходе. Как она выдерживает? Как справляется? И кто мы такие, чтобы указывать, как правильно? Разве может чужой опыт помочь пережить собственную потерю?

Да, его мама продолжит жить, она все переживет. Как переживают все наши мамы. И приедет на День памяти. И мы будем вспоминать этого мужественного и светлого мальчика. Мужчину. И я скажу ей, что тот возраст, который у других полон конфликтов, болезненных ссор и драматического взросления, возраст тинейджерства, для нее и сына был временем любви и близости. Он болел с тринадцати до восемнадцати. И в восемнадцать его не стало. Все эти годы они были близки так же, как бывает лишь в младенчестве. Все время вместе, молодая красивая мама и ее взрослый умирающий сын. И никакого конфликта отцов и детей. Одна только любовь. И боль от предстоящей разлуки.

За двое суток до смерти сына она говорит: «Знаете, зато я теперь очень хорошо понимаю, зачем это все. Зачем мне три моих высших образования, зачем была удачная и скучная карьера, зачем весь тот опыт, которым я была так недовольна. Я все смогла оценить, только когда заболел сын. И теперь я точно знаю, что буду делать, когда его не станет. Я пойду помогать. Не важно кому – людям, животным, экологам… Не важно. У меня суперопыт и гора знаний, это должно работать на людей». И все же первое, что сказала мне эта женщина после смерти своего ребенка: «Я не хочу жить, Нюта». А я ей отвечаю: «У вас потрясающий сын, он бы хотел, чтобы вы продолжали жить. За него и за себя, за обоих». И обнимаю-обнимаю-обнимаю…

Что я чувствую? Ничего своего я не чувствую. Но я чувствую, что эта мама сейчас падает в какой-то бездонный черный колодец. Летит в темноте вниз на дикой скорости и сама удивляется тому, что почему-то продолжает дышать, а значит – жить. И я как будто лечу вместе с ней в эту неведомую пугающую черную глубину.

Семья: мама – папа – сын. В июле пятнадцатилетний сын заболел. В больницу пришел своими ногами. Через неделю уже не вставал. Неоперабельная опухоль мозга. И сейчас этот высокий подросток – сто восемьдесят три сантиметра – живет за счет кардиотоников, препаратов, поддерживающих работу сердца. Мама и папа сидят рядом и смотрят на его худеющие обессиленные ноги, которые еще полгода назад были волосатыми ногами взрослеющего парня. Он со своим неуклюжим длинным подростковым телом не влезает на медицинскую кровать. У него растет щетина. Начала расти, когда он уже перестал дышать сам. Мама и папа сидят по очереди рядом с ним на кушетке напротив и при любом обращенном к ним вопросе – начинают плакать.

Что чувствую я? Ярость и раздражение от того, что с ними за эти полгода не велась нормальная работа. Никто из врачей не говорил о прогнозах. Никто не звонил их друзьям и близким, чтобы разъяснить происходящее. В результате они остались одни. Дама из числа ответственных за паллиативную помощь в этой больнице сказала, что у них в клинике занимаются именно медицинской паллиативной помощью, а социальная и психологическая паллиативная помощь – это не у них, это в хосписе.