Из любви к тебе

Сегодня плохо спала, и в каком-то полусне-полуяви увидела себя как огромную старую камеру хранения, где куча-куча серых унылых ящичков и шкафчиков разного размера в несколько рядов, бесконечно длинные полки, метра два высотой. Все заперты на висячие кодовые замки. Коды только я знаю, но не помню ни одного. И вспоминать не хочу. Жить с закрытыми ящиками внутри – спокойно. Нет настороженности, нет удивления, нет азарта и нетерпеливого зуда. Нет ни страха, ни ожидания. Ничего нет. И даже не скучно. Просто – никак. Надо только ходить и проверять, что все закрыто и ничего, не дай бог, не открылось. Ящики переполнены. Чуть приоткроешь – и на тебя вываливается не пойми что.

Огромные гладиолусы, которые не хочется нести в школу, хочется маленькие оранжевые японские, а их купили только сестре Машке, а у меня обычные дачные, длиннющие и кривые, в две трети моего роста.

Маленькая новорожденная племянница Лизочка, прямо в родильном зале я беру ее на руки и подношу к окну, показываю солнце, рассказываю, что жить она будет прекрасно, потом разворачиваю ее в другую сторону и показываю ее маму, лежащую на кушетке со льдом на пузе.

Беспомощная и испуганная я, с новорожденным Лёвиком на руках, который не хочет брать грудь, а все роддомовские ведут себя так, словно я криворукая неумеха.

Подруга Шуля, у которой улетел попугай, пока мы с ней бегали смотреть передвижной цирк в Теплом Стане.

Смерть бабушки и сидящая перед ней на коленях плачущая мама.

Малю-ю-юсенькая, совсем крохотная собака Найда, которую родители разрешили забрать домой; она пахла молоком и пылью, а на лбу и на кончике хвоста у нее были белые пятнышки-звездочки.

Звездопад августовской ночью 1994 года, когда на каждую звезду я загадывала только одно: поступить, поступить, поступить…

Мишка, который отворачивается от меня, когда его выносят из реанимации; отворачивается, потому что даже в полтора года видит в этом реанимационном одиночестве непростительное предательство.

Гости у родителей за огромным столом, где мама успевает и шутить, и накрывать, и мыть, и со всеми быть чуткой и родной, где Марина Золотухина поет про молодую пряху, Юра Левитанский рассказывает бесконечные анекдоты, а бабушка сидит во главе, словно царица, мама накануне накрутила ей бигуди на пиве.

В другом ящике мамы нет, она уже умерла, но есть папа, и жизнь должна быть размеренной и полной ради него, и мы все очень стараемся.

А еще в одном – впечатления после фильма «Титаник», а в другом – от любимой книги «Белые одежды», а в этом – августовский путч и желание не пропустить ничего из того, что чувствуют и думают родители.

А вот тут первый рабочий день в Центре паллиативной помощи – страшно. А здесь неделя в понетаевском ПНИ, навсегда изменившая мое представление о том, кому на Руси жить хорошо.

Камеры стоят друг на друге, переполненные воспоминаниями, эмоциями, жизнью, болью, крепко закрытые. Открывать не надо. С закрытыми спокойнее.

* * *

Я сейчас в Севастополе. День командировки и пара дней отдыха. Настоящего отдыха – с диким безлюдным каменистым пляжем, с кашей на завтрак, с постоянно капающим душем: кап-кап-кап-кап, но на жаре это почему-то не раздражает, с подгоревшими плечами и носом. Остановилась в небольшой частной, очень домашней, гостинице, похожей скорее на папины воспоминания о студенческом отдыхе, чем на современные представления о курорте.

Вся эта неказистость вокруг и отсутствие претензий к качеству быта меня как-то невероятно расслабили. Я лежала на камнях, слушала шелестящее море, жевала немытую клубнику, чувствовала, как тело под солнцем становится все мягче и мягче, а голоса доносятся словно не рядом, а из детских воспоминаний:

– Рано пока снова в воду, еще не согрелся, погоди!

– Витя, дай тете Гале свои тапочки, ей больно же входить в воду!

– Куда ты припер гарбузы, ну куда, што ты тут прямо возьмешь их кушать?!

– Людмила Петровна меня зовут, я председатель садового товарищества «Сократ», запомните себе на будущее и детям своим скажите!

– Куда ты, куда! Видишь, тут тетя загорает!

– Мама, заберите у меня детей, я пойду тоже поплаваю десять минут.

– Стели тут, вот тут камни поровнее, а пиво в воду поставь.

– Рано же в воду еще, я шо, не сказала?! Я уже сказала!

Я лежу и плачу, как будто от солнца. Но это просто открылась какая-то чертова камера. Открылась, и не закрыть.

Иду с пляжа в номер. Там гамак под пахучей жимолостью и орущие цикады. Иду и фотографирую цветы. Цвето-о-очки. Прячу под темными очками слезы, дура такая, сорок четыре года, цветочки умиляют ее…

Глажу хромого пса. Трусливая, сто раз обиженная людьми собака. И вторую, нахальную попрошайку. Вылизала у меня тарелку после жирного чебурека с брынзой. Снова плачу. Черт, черт, черт! Кто вздумал открывать мои ящики?!

Пью с хозяином самогонку, и успокаиваюсь, и начинаю говорить. Рассказываю про детей, родителей, работу. Оказывается, ящики открываются самогонкой.