Из любви к тебе

Из их жизней потихоньку исчезли председатели колхозов и куда-то подевались уважаемые, из местных, учителя и доктора. Зато вместе со старостью и болезнями появились хмурые страховые агенты, ленивые редкие соцработники, заходящие проведать раз в год по хорошей погоде, и иногда, редко-редко, долгожданные внуки, приезжающие в сезон грибов и морошки и привозящие с собой громкую музыку и шумных городских курящих друзей или зимой – порыбачить, распугав снежную тишину рычащими снегоходами, ну и заодно проведать своих стариков – живы ли, – привезти в подарок красивую ненужную тут городскую куртку, новую удочку, пугающий сотовый телефон без единой кнопки – для связи «если что», таблетки от спины и коленей, жидкое мыло и мягкую туалетную бумагу, колбасу сырокопченую, которую трудно жевать, но посасывать вкусно, и главное, можно подолгу, конфеты в шелестящих обертках и диковинные зеленые или красные газированные лимонады. Внуки через пару дней уезжают. Целуют и обнимают на прощанье и ободряюще машут из машины. А старики остаются.

Я хожу по останкам этой жизни с любопытством этнографа. Заглядываю в окна – в избах только столы с выцветшими клеенками, печи с наваленными сверху старыми подушками, телогрейками, ватными штанами и неопрятные кровати. Редкая в этих домах жизнь определяется по-разному: тут я увидела на подоконнике кошку, продышавшую в морозном узоре стекла круг размером со свою голову, тут вдруг залаяла из заснеженной будки лохматая рыжая псина. Выскочила, виляя хвостом и гремя цепью по вмерзшей в снег кривой алюминиевой миске. Радуется, добродушная дурила, возможности прочистить горло и продемонстрировать окружающему миру свою профпригодность.

Вот тут явно живет старик. Или старуха. У двери костыль, рядом палка с отполированной уже рукояткой. Обрезанные до щиколотки валенки, один растоптанный и широкий, с разрезом поверху, чтобы больную опухшую ногу проще было всунуть. Никаких шагов, кроме моих, вокруг дома нет, до магазина тоже не протоптано, есть только небольшой расчищенный пятачок у крылечка.

А вон у того дома засыпанная снегом ржавая машина, несколько заброшенных, но в прошлом очевидно добротных бревенчатых с хорошей крышей хозяйственных построек и даже натянутая по периметру колючая проволока, видимо, от лесного зверья или от былой ребятни (я в детстве радостно тырила на таких участках все, что возможно – от клубники и гороха до яблок и дров для пионерского костра).

Но даже праздничный вид белого снега, равномерно засыпавшего все это прежнее кулачество, не прячет совершеннейшего запустения, упадка и массы мелких свидетельств того, что у когда-то зажиточного и энергичного хозяина от бессмысленности любых усилий руки давно уже опустились.

Зато именно тут сохнет на улице выстиранная толстовка. Ее перекинули через веревку еще дымящейся от теплой воды, и на тридцатиградусном морозе она выглядит переломленной – посередине, в спине и локтях. У меня в памяти сразу всплывает потрясающий счастливый вечер из детства: мама приносит с балкона замороженное стираное постельное белье, развешивает его в длинном нашем коридоре, на пол бросает тряпки – впитывать тающий лед, и мы с сестрой засыпаем с этим морозным свежим запахом в голове, словно в мартовском лесу.

Когда нос и щеки щиплет, совсем как на горке в детстве, а пальцы на ногах начинает ломить от холода, я бросаю этнографические поиски и возвращаюсь на базу. Греюсь в горячем комфортном душе. Странное дело: современная, комфортно оснащенная база с вполне московскими ценами не сглаживает, а только усугубляет тяжелое впечатление от умирающей карельской деревни.

Ну почему, почему, почему все эти люди с их надеждами и судьбами, эти работяги, уехавшие когда-то на Север за длинным рублем и ранней пенсией, и эти уж совсем редкие сегодня коренные карелы (и те, и другие всю жизнь вкалывали на страну, не думая, что старость обернется не светлым будущим и «программой переселения на юг Ставропольского края», а стандартным для русского старика прозябанием) – почему они так скромно и терпеливо-незаметны для любой власти? Почему они так покорно и так упрямо и гордо соглашаются вымирать?

Я пью перцовку и спрашиваю у Пети про медицинскую помощь.