Из ниоткуда с любовью

Да, про котиков этих я слышал. Рассказывали нам на занятиях по боевой подготовке. Лоб в лоб мы с ними не сходились, но кое-кто учебные фильмы видел про их подготовку. Да и по нему видно — парнишка крепкий, накачанный. Вообще — даже симпатичный такой, стрижка смешная, бобриком, белобрысенький. Я к этому, пришельцу, повернулся:

— Победить, — спрашиваю, — это как? В нокаут отправить?

А тот так спокойно отвечает:

— Нет. Именно убить. Потому что все всерьез. Или — или. Третьего не надо.

— А если я не хочу в ваши игры играть?

— Тогда вашей стороне будет засчитано поражение — со всеми вытекающими последствиями.

Ну не хрена себе заявка, думаю. И хотел даже этому американцу сказать — а давай-ка, чувак, пошлем мы этого придурка со звезд на хрен — мы не звери, чтобы друг друга мочить, как вдруг этот котик на меня прыганет. Пяткой прямо в лицо. Я аж отлетел на два метра.

Однако! — только и подумал, а он снова на меня, хотел на голову прыгнуть, я еле увернулся.

Пока я поднялся да что-то соображать стал — он пару раз меня крепко приложил. Зубы изо рта как листья опавшие посыпались. С кровавой юшкой. Ну, завел меня этот гад американский, и я ему тоже крепко в ухо левой дал — он пропустил, не ждал, сволочь, что я так быстро восстановлюсь.

И пошел у нас настоящий махач…

А чего я буду рассказывать, как мы друг друга колотили? — хотя для этого другое слово есть в русском матерном есть, не знаю, как в универсальном. Два голых парня в блестящих трусах, оба в кровищи, вместо лиц отбивная… А этот, в белом, сидит за стеклянной стеной и ждет с каменным лицом, кто кого добьёт. Гнида.

Короче, сделал я этого американца. Не знаю, сколько времени прошло — полчаса, час, два? — вижу, он скисает. Все чаще закрывается, и бьёт все слабее. А я только разошелся — молочу его как грушу. Вот он уже сложился, голову только прикрывает — ну я его и ногой отправил на пол. Что он и сделал. И лёг — как пес на спину. Всё. Уноси готовенького.

Я, было, подошел, хотел его рубануть, чтобы закончить на этом его американскую буржуйскую жизнь, полную империализма и неоколониализма, да потом посмотрел, как он валяется, из крови только две заплывших глаза на меня смотрят, повернулся к мужику в белом и говорю:

— Все. Моя взяла. Уговор дороже денег: кирдык Америке и НАТО.

А тот отвечает:

— Ты должен его убить. Только так.

Я снова на американца посмотрел — тот лежал не шевелясь, без сил, потом на этого, в белом, и говорю:

— А не пошел-ка ты на х*й, родной! Я тебе не гладиатор. И не фашист, чтобы безоружных добивать. Нас, в Советской Армии, такому не учили. Мы люди советские, то есть человеки!

А тот в белом, отвечает:

— Если ты не убьешь его — вашим будет засчитано поражение. Только так.

Я снова посмотрел на американца, потом на пришельца.

— Отсоси, — сказал. — Сам знаешь чего, раз ты на универсальном языке все понимаешь. Не буду я этого котика добивать — я не палач!

А этот в белом встал, хлопнул руками и сказал:

— Тогда поражение СССР.

И я провалился в темноту.

Очнулся в госпитале, уже за Речкой, в Кушке. Сердце у меня сократилось в момент попадания — и пуля прошла насквозь. В двух миллиметрах. Врач сказал, что мне бы всю жизнь в церкви свечки ставить, кабы не был бы я комсомольцем.

То, что было после того, как меня подстрелили, и до того, как я в госпитале очухался — я того никому не рассказывал. Вам — первым.

И я точно знаю, что все это было. Потому что такое привидеться не могло. Тогда еще видаков не было, чтобы ужастики или фильмы про пришелюг смотреть.

Ну, через два месяца, как меня залатали совсем — из родных ВДВ все, меня попросили. Негоден к строевой. Орден дали, часы, грамоту. Роту мою построили, старлей Иванов речугу толкнул — он, пока я по госпиталям валялся, заматерел, так что за парней наших мне чуть спокойнее стало.

Дома… Ну а чего дома, вы и сами знаете. Горбач пришел со своей перестройкой, наши из Афгана ушли, потом все стало разваливаться, ГКЧП случился. Маршала Ахромеева жалко было — я его видел разок в Афгане, ну и вообще говорили, что он правильный.

В общем, когда в декабре 91-го красный флаг сняли — я напился в хлам, хотя никогда до этого — ни грамма. Потому что, ребята, коли бы я того американского морского котика добил бы — это американский флаг снимали бы в Вашингтоне, а не мой красный, под которым я присягу отдавал Советскому народу и Советскому Правительству.

Проявил я преступную мягкотелость — и жить с этим мне было тяжко. Но жил. У меня семья, Ольга любимая, два пацана. Страна менялась, я как-то приспосабливался, хотя в сердце игла сидела: «Я, я во всем виноват!»

Так что бухать начал. Дома, само собой, нелады, с одной работы выгнали, с другой.

И вот как-то сажусь в свою старую «девятку» — дай, думаю, побомблю, семье денег подработаю, вдруг чую спиной — кто-то сидит сзади. Я, хоть и давно из ВДВ ушел, а сразу рука за монтировку, сгруппировался, резко повернулся — а сзади девка сидит, вся в белом. Мне даже думать долго не пришлось своими мозгами, этилом отравленными, кто это — пришелец опять. Или как их там, баб, называть — пришелка? Коряво как-то… Ну, не суть.