Из песка и пепла

10 ноября 1943 года

Признание: я не привыкла молиться.

В юности я даже не задумывалась о молитвах. Папа не уделял им большого внимания, и я тоже. Пока однажды все не изменилось. Тогда я начала прислушиваться – и молиться.

Иудейские молитвы передаются из поколения в поколение, и, когда я читаю их, они звучат для моего слуха колыбельными. Через эти молитвы я ощущаю связь со своими родителями, и их родителями, и их родителями. Я чувствую, как они поют мне – далекие, но не исчезнувшие бесследно. Пускай сейчас мы не вместе, эта разлука не продлится вечно. Поэтому я продолжаю молиться. Поэтому я буду молиться всегда – и в этом смысле всегда буду иудейкой.

Анджело молится не так, как я. Он называет Бога другим именем. Но я убеждена, что истинный Бог – не только мой или только Анджело. Он просто… Бог. Да и разве был бы Он Богом, если бы покровительствовал только некоторым своим детям? И неважно, как эти дети Его называют. Я звала отца «папочкой», а Анджело – «Камилло». Но разве это имело какое‑то значение? Разве имеет значение, как именно мы молимся, если наши намерения чисты, а любовь к Нему побуждает нас любить друг друга, прощать и стремиться стать лучше?

Но, видимо, да. То, как мы молимся, имеет значение.

Потому что меня за мои молитвы могут убить.

Ева Росселли

Глава 13 Церковь Церковь Святого Сердца

– Иди за мной, – тихо велел Анджело, после чего отвернулся и нырнул в один из узких переулков. Он так и не взял Еву за руку и вообще вел себя так, словно у стен могли быть уши. Мерный стук трости гулко отдавался от брусчатки. Они в полной темноте обогнули заднюю часть здания и оказались у черного входа в какую-то церковь, окруженную высокой стеной. Ева с запозданием узнала церковь Святого Сердца. Просто они подошли к ней с другой стороны.

Анджело сунул руку за высокий белый воротничок и вытащил нашейную цепочку, на которой висели несколько ключей. Одним из них он отомкнул ворота. Те открылись совершенно бесшумно, словно их регулярно смазывали, а потом закрылись за спутниками с таким же осторожным щелчком. Анджело прошел по узкой дорожке к заднему входу в церковь и, отперев его еще одним ключом, пропустил Еву в неф.

Ее тут же окутал душный аромат ладана и свечного воска, сквозь который смутно проступал запах старых камней и сырых углов. Вечерня давно закончилась, и сейчас церковь озаряли лишь свечи на стенах, наполнявшие помещение мягким теплым сиянием. Анджело быстро преклонил колени перед крестом и скользнул на одну из церковных скамей. Ева села рядом.

– Зачем мы здесь? – Ева знала, что Анджело не собирался возвращать ее к сестрам Святой Цецилии, раз дал шоферу другой адрес. Но она думала, что они отправятся к нему домой.

– Я не знал, куда еще тебя привести. Здесь мы хотя бы можем поговорить спокойно.

– Ты не доверяешь монсеньору Лучано и его сестре?

– Я им доверяю. Но не хочу подвергать опасности. А каждый раз, стоит мне обернуться, за углом поджидает какая-нибудь новая угроза. – Анджело сцепил руки и уложил их на спинку скамьи впереди. – Ева, что с тобой сегодня произошло?

– Я видела смерть человека. Немецкого военного. Он покончил с собой – точно как дядя Феликс. Я ждала трамвай на остановке. Но он приставил пистолет мне к голове…

– Mio Dio! – простонал Анджело, роняя голову на скрещенные руки.

– Он приставил пистолет мне к голове, Анджело, – повторила Ева. – И заставил играть на скрипке.

В пересказе вся история выглядела древнегреческой трагедией, которую актеры-неумехи разыграли на кустарной сцене.

– А потом, когда я закончила, попросил у меня прощения. И пошел прочь.

– Как он умер? – спросил Анджело.