Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Ван Дэшэн в свое время окончил Московский пединститут (МГПИ), занимался советской литературой и прекрасно говорил по-русски. Это был человек с широким кругозором, но не очень покладистый в общении с коллегами. Его прямолинейность в суждениях и независимость мысли не всем нравились. Он, по существу, всегда был «скрытым диссидентом», и только хорошее классовое происхождение (сын столяра) его спасало. В этот раз, как он мне пояснил, он добровольно согласился от имени нашего института сопровождать меня в ссылку. Других пугала одна мысль о контакте с человеком, выходящим из тюрьмы.

Как я была рада, что моим спутником оказался именно Ван Дэшэн, человек, с которым можно было вдосталь интересно побеседовать! Сама возможность говорить по-русски доставляла мне наслаждение, язык постепенно развязывался, и стесненность в речи исчезала.

Когда настало время обеда, мы прошли в вагон-ресторан и хорошо поели. Еще одно удовольствие, принесенное свободой! Или только иллюзией свободы? Я не могла не заметить, что, когда я выходила в туалет, за мной следовала сопровождающая женщина, которая оставалась караулить за дверью. Чего они опасались? Неужели думали, что я выскочу на ходу из поезда?

В туалетном зеркале я впервые за восемь лет увидела свое отражение. Боже мой! Я стала седой как лунь, похудела и, конечно, состарилась. Тюрьма не проходит бесследно ни для кого.

Колеса стучали, унося меня все дальше из Пекина.

Весна 1975 года принесла освобождение многим узникам Циньчэна. После падения Линь Бяо в результате каких-то до сих пор не до конца понятных закулисных движений изменилось равновесие сил на самом верху в пользу смягчения политики, и важных политических заключенных стали потихоньку выпускать из тюрьмы. Первым из них повезло больше – им разрешили вернуться домой к детям. В числе таких счастливчиков оказались Эми Сяо с Евой, отсидевшие в Циньчэне семь с половиной лет. Но потом, видимо, кто-то спохватился, что скопление бывших зэков в столице чревато последствиями, и людей из тюрьмы начали вывозить прямо на вокзал и отправлять под негласным конвоем в ссылку.

К тому времени, когда выпустили меня, Циньчэнская тюрьма практически опустела. Я была одной из последних, кто покинул ее стены.

Юньчэн

После восемнадцатичасовой тряски в поезде (хотя мне это путешествие не показалось ни обременительным, ни утомительным) в глухую полночь мы высадились на платформе маленькой, плохо освещенной станции, где не было никого, кроме тех, кто нас встречал.

В потрепанном микроавтобусе меня повезли по темным улицам заштатного городка Юньчэна. Городок, больше смахивающий на деревню, был погружен в сон. Изредка лишь слышался лай потревоженной собаки.

Перевалочным пунктом в месте назначения оказалась местная закрытая гостиница – одноэтажное здание в глубине небольшого садика. Пришлось немного подождать в приемной – небольшом зальце, обставленном плетеной мебелью. Это уже было некое подобие комфорта.

Меня поселили в комнате вместе с присматривавшей за мной всю дорогу женщиной, сотрудницей Шаньсийского провинциального комитета партии. Это была типичная партийка тех лет, не слишком доброжелательная, но и не злая. И вообще какая-то невыразительная, суховатая – видимо, такая, какой ей полагалось быть. Но меня это не беспокоило: главное, что она не орала на меня, как тюремщики, а разговаривала не повышая голоса.

К тому же я могла проводить весь день в компании Ван Дэшэна. Мы гуляли по садику и беседовали о советской литературе, о любимом нами обоими Маяковском.

И тут Ван Дэшэн возмущенным тоном обронил фразу:

– Эта Цзян Цин, что она понимает в творчестве Маяковского? Ей доступны только янбаньси[111], которые она так назойливо внедряет в театре!

Я с удивлением и даже некоторым испугом взглянула на своего собеседника: «Ну и смелый же человек! Как это он так рискует критически оценивать супругу Председателя Мао, которая в последние годы стала его тенью, его рупором!»

Надо было организовать мой быт, и это было поручено Вану, для чего он задержался на несколько дней в Юньчэне. Ван постарался использовать весь свой дар красноречия, чтобы убедить местное руководство, что у меня, как иностранки, есть свои особые привычки, которые необходимо принимать во внимание. Таким образом он выбил для меня дополнительный паек: мясо, яйца и сахар по пять цзиней (2,5 кг) в месяц. Для сравнения: мои дочери в Пекине получали, как все, по одному цзиню (полкило) этих продуктов.

Юньчэнские чиновники особенно удивились небывалому потреблению сахара:

– Да разве старуха столько съест?

Тут уж Ван развернулся:

– Да вы знаете, сколько сахара нужно иностранцам? Они же во все блюда его кладут, даже мясо едят сладкое! Нет-нет, сахар для них первостепенное дело.

Доводы подействовали, и я стала снабжаться по высшей норме. Даже получила разрешение каждый день брать по литру молока прямо с молочной фермы.