Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

там стояли хорошие отметки, я ведь чуть-чуть не дотянула до диплома с отличием. И мне дали направление в среднюю школу в Васильсурске.

Не мешкая, с первой попутной подводой мы все вчетвером перебрались в Васильсурск. Сняли чистую горницу (в деревенских избах, как правило, бывает две комнаты: жилая – «чистая» и кухонька). Дом был недавно построенным и в нем приятно пахло свежеструганным деревом. Позади избы, на огороде, стояло небольшое деревянное строение – банька. Впервые мне довелось париться в деревенской бане. Топилась она по-черному. Через небольшое оконце внутрь проникал слабый свет. Очаг с подтопкой. Вмазанный в печь котел для нагревания воды и рядом плоский камень. Плеснешь на него ковш холодной воды – и сразу же густое облако пара окутывает баньку. Так и «поддаешь жару» до тех пор, пока не становится невыносимо душно, и тогда приоткрываешь дверь и жадно глотаешь свежий воздух. Русские любят так париться. Истинные любители жаркой бани, распаренные, красные, выскакивают наружу даже в лютый мороз и растираются снегом. Считают, что баня помогает разгонять кровь, спасает от разных хворей. «Пар костей не ломит» – говорит русская пословица. У каждого народа свои представления, свои способы лечения.

Васильсурск – большое село, раскинувшееся на пригорке. С высокого берега открывается такая красота, что дух захватывает от восторга. На низком левом берегу до самого горизонта простираются леса, расцвеченные яркими красками осени. А внизу, под обрывом, величаво катит свои воды могучая Волга.

В сельской школе мне дали вести два седьмых класса. В одном были русские ученики, в основном дети волжских грузчиков. В другом – чувашские ребятишки. И какими же разными были эти два класса! В русском классе все как на подбор – отчаянные головы, которым не только до французского, но и до русского языка дела не было. О дисциплине никто и знать не хотел. На уроках озорники пускали бумажных голубей или бросали друг в друга хлебные мякиши. С замиранием сердца переступала я порог этого класса. Только наклонишься над журналом, чтобы выбрать «жертву» для ответа, а мальчишки-двоечники тем временем ныряют под парты, и даже хуже того – выпрыгивают через окно на улицу: школа была одноэтажная. Девчонки громко хихикают. Что с ними делать? Замечаний не слушают. Попробовала применить позорную, на мой взгляд, меру наказания. Выставляю за дверь – никакого эффекта!

Со слезами на глазах покидала я класс, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать перед моими мучителями и не вызвать их злорадных усмешек. Неопытная молодая учительница, я совершенно растерялась перед такой «разбойной волжской вольницей». Завучу я заявила, что преподавать в этом классе не буду. Он меня уговаривал. Иногда даже просиживал на задней парте все два часа моих уроков. Это действовало, и урок не срывался. Не я одна мучилась с этими ребятами, не лучше приходилось и другим учителям.

Зато в классе, где занимались маленькие чуваши, я просто отдыхала душой. Дисциплинированные, спокойные, они тихо сидели на уроках, внимательно слушали, прилежно готовили домашние задания. С ними я без труда успевала выполнить намеченный план урока и всегда оставалась довольна собой и своими учениками. Я искренне полюбила этих смуглолицых чувашских ребятишек с миндалевидным разрезом черных глаз.

Положение на фронте продолжало ухудшаться. Поток беженцев усиливался, в Васильсурск прибывали все новые эвакуированные. Сюда перебазировалось и балетное училище Большого театра. Мне предложили заниматься и с этими ребятами.

В классе – опять же седьмом – были в основном девочкиподростки, стройные, грациозные, очень миловидные. Мальчиков было меньше. Они тоже озорничали, но совсем по-другому, нежели волжские ребята. Помню, один из них, довольно рослый, с развернутыми плечами танцовщика, досаждал мне, с изысканной вежливостью устраивая клоунаду на потеху классу. Когда я его вызывала, он грациозно поднимался из-за парты и продвигался к доске мягкой балетной походкой, кокетливо покачивая бедрами. Потом двумя пальчиками доставал из кармана чистенький носовой платок и, жеманясь, начинал стирать им с доски. Класс покатывался со смеху, а я краснела и сердилась, но, зная, что это делается не от злости, быстро сменяла гнев на милость.

На сельской улице, широкой и заросшей травой, я часто встречала пожилую полную женщину в кожаном пальто – такие пальто в те времена были редкостью. Вид у этой дамы был важный и надменный. «Что за птица?» – спрашивала я себя. И вот как-то в сельсовете, куда я зашла по делу, я услышала, как эта женщина в кожанке громким повелительным голосом кричала:

– Как это вы не можете?! А вы знаете, кто я? Я мать Марины Расковой!