Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

– Обо мне? Что же я тебе скажу? Гляди, видишь… доживаю последние дни… лежу, молюсь… ангела-хранителя имею в ней, – добавил он, указывая на женщину. – Я жил только надеждой на весть о тебе… чувствовал, что ты жив, но не знал, что делаешь… чувствовал, что перед смертью мои глаза увидят тебя, хоть разум этому сопротивлялся. Но вижу тебя и страх меня пронимает.

– Отец, – сказал Павел со спокойной резигнацией, – не бойся обо мне, я жизнь давно отдал народному делу, она ему принадлежит. От моей жертвы не отступлю. Я уговорил только себя, чтобы тебя увидеть.

– Мой добрый Павел, достойный, честный ребёнок, говори, – сказал старик, – говори, как тебе живётся?

– Можно ли спрашивать об этом изгнанника, эмигранта, бродягу? Живу, но живу всей мыслью о родине и работой для неё. Сносим нужду, идём, толкаемые… сносим. Принимали нас триумфами, провожали криками, всё это уступило грустной реальности, пришло равнодушие… Мы среди чужих, братьев не имеем! Я выучился на часовщика, живу с этого кое-как. Но сегодня нечего о том думать, сейчас в стране что-то готовится… нужны были смелые, дабы могли войти и принести приказы и новости, – я пошёл.

– Идя на погибель, – сказал старик.

– Знаю, – отпарировал Павел, – но погибнуть ради святого дела – может ли быть что-нибудь более благородное?

– Да! – сказал старик, поднимая руки. – Мы всем родом по Божьему Проведению были предназначены на страдание и погибель. Твой прадед имел значительные богатства, дед воспитывал тебя в милости, отец жил в тяжёлой работе и умирает в нужде… а ты…

– Но из нас ни один не запятнал себя, – прибавил Павел, – счастье – не задача человека, это случайность в жизни.

– Говори о себе, – сказал старик, – говори.

– Отец мой, я всё тебе уже поведал… остальное говорит моё присутствие на этой земле…

– Куда же пойдёшь? Что думаешь?

– Не знаю… у меня важные бумаги, имею поручения… кажется, что часть заговора уже открыли, некоторых преследуют. Моя миссия тем больше. Как с ней справлюсь, это один Бог знает. Верю в его Проведение… А если мне предназначено умереть… не побоюсь… Я побежал сюда, потому что обязательно тебя хотел увидеть, всё-таки, чтобы взять твоё благословение на жизнь, работу или смерть… но и тут… долго остаться не могу. Что-то не удалось…

– Что же?

– Ничего… но имею сомнение, что мне что-то здесь может угрожать. Едва я прибыл в Луцк, велели мне в полиции паспорт регистрировать, я не мог этому противостоять, чтобы не потянуть на себя подозрений. Приказали мне представиться лично… несчастье хотело, чтобы там встретил…

– Кого?

– Шувалу…

– Шувалу! Он узнал тебя?

– Не знаю. Поглядел, задрожал, задержался, поколебался и ушёл. Но всё-таки я не уверен уже ни в этой усадьбе, ни в околице. Если немного заподозрил, будет меня здесь искать.

– Если бы узнал, – сказал старик, – не отпустил бы тебя.

– Так и мне казалось… Но этот человек ненавидит нас, ежели мысль застрянет в нём, пошлёт сюда шпионов, будет искать и не пропустит меня.

– Я ему обязан, что лежу в этой берлоге, – ответил старик, – что уничтожен. Не имею покоя от него. Безжалостный… Ежели так, не оставайся здесь… уходи… но куда направишься?

Павел подумал.

– Не знаю, надобно мне в глубь страны врезаться, в сторону пинского Полесья, у меня есть указанные дома, дороги. Лишь бы мог уйти из этой околицы к Маюничам… там меня укроют… О, отец мой, не будем говорить обо мне, поговорим о тебе…

В эти минуты бедная Роза принесла с кухни тёплое молока в горшке и краюшку хлеба. У неё собирались слёзы, что так бедно должна была принять дорогого гостя, но в доме ничего не было, а посылать в эту пору к корчмару значило обратить внимание.

– Мой дорогой Павел, поздняя ночь, – сказала она, обеспокоенная, – а у нас ничего не было, за исключением молока и хлеба… может, что-нибудь тёплое выпьешь?

Павел принял еду, на его глазах заискрились слёзы… он понял отцовскую бедность, сердце его сжалось.

Хотел сразу панне Розе отдать то, что принёс с собой для отца из собственной работы, но на мгновение отойти от него было невозможно. Старец не мог насытиться сыном… смотрел, слушал, велел ему подвинуться, держал за руку… и плакал.

Было уже хорошо за полночь, а разговор ещё не прервался, спозаранку Павел должен был в сумраке идти бродить дальше.

* * *

Когда это происходило в бедной усадебке Зенчевского, в парадной корчме у Фроима Дубенчика около полуночи уже погасили свет. Лил дождь, выл ветер, путников в такую ночь ожидать невозможно, поэтому все ложились спать заранее и закрывались, но старый Фроим, которому торговля углём спать не давала, не сомкнул ещё глаз… среди тишины и ночи считал.

Вдруг его внимательное ухо что-то поразило, как бы отдалённый звук почтового колокольчика, извещающего на частных дорогах об уряднике. Фроим поднялся на подушках и слушал. Несколько раз звякнул колокольчик, но вдруг перестал… Старый еврей был уверен, что зазвенело в его ушах, когда начали стучать в ворота. Колокольчика не было, но кони фыркали.