Из жизни и фантазии

Стоял я в церкви, и чувствовал, пелена безумия падает с меня, и снят катаракт с глаз моих невидимой рукой… Мечта меня взяла, гляжу на царские двери… Четыре Евангелиста там… Вижу их ясно, как они в сандалиях проповедывали по земле истину, новую истину для старого мира. Поднял взоры я выше, увидал прочих апостолов над царскими вратами, с книгами все куда они идут; учили они людей, что Есть Дух-Голубь во вселенной, и что простил Он человека… В это время слышу песню «Иже Херувимы» — и вспомнил Фауста, который яда не выпил, услыхавши дивную песню «Христос воскресе»…

Еще выше взглянул я, вдохновенных пророков я увидал над апостолами; куда они идут со свитками в руках? они издревле приготовляли сердца людей к принятию мысли великой, что кроме нас, людей, есть еще жители в мире высшие, чем мы…

Над пророками — Отец и Сын и голубь между ними. И Дух огонь носился, над водами… Боже! какая старина, и вечная юность этой простой, но великой тайны! На клиросе поют «яко царя да подымем».

Слезы брызнули из глаз моих; о чем я думаю, чего ищу? Не высшая ли поэзия предо мною, поэзия веков и народов, печаль и утешение.

И вот облако окружило меня…

Казалось, в пространстве несуся… Синяя даль открылась предо мною за белыми облаками… На них сидят юноши с крыльями и куда-то все глядят в дальнюю точку «Яко да царя все подымем». Я по-посмотрел на восток и треугольник увидал я, солнечный глаз внутри.

Потом рука спустилась из-за верхних слоев эфира, и эта рука вращала миры, созидала солнца и планеты… «Его нельзя видеть в целом и прямо, а только отчасти»…. Ты предчувствуешь Его…

Какой-то гимн высокий раздался, непередаваемый в земных звуках… Потом я не помню. Говорят, упал я, но теперь я понимаю, то было видение, как Дантэ… Восхвалю я этот день, и закончу навсегда дневник сегодняшним днем, сказав детям и внукам моим на вечные времена — нет высшего безумия, нет высшей красоты, нет более дивного экстаза, как религия отцов ваших. К ней обращайтесь, когда иссякнет ваша душа и разум обманет вас.

Да будет так.

Неблагонадежный

Был ноябрь. С утра пушистый белый снег выпал с неба, а потом солнце показалось. Мягко было и хорошо идти по дороге, чему всем сердцем радовался Арсений Пеньков. Он восемьсот верст прошел, только одна сотня уже осталась.

— Скоро, скоро, говорил он, скоро буду в губернском городе.

Шел он из далекого севера, деревни Давпон. Управившись осенней жатвой, вымолотив хлеб и надев белую котомку, отправился он в «город».

Девятьсот верст не велика вещь для простого человека!

«Мой брат учен, рублей двести все уж мне даст, учился в уездном училище, в семинарии, еще где-то. Легко сказать. Состоит поди на службе, получает денежки, отцу не посылает. Ничего не значит. Отец сам всегда был скуп и мало помогал ему. Он и нам ничего не дает, старикашка, хотя деньги свои сушит часто в вёдро.

Правда, дурная слава идет о брате. Но, думаю, пустяки. О ком злые языки не говорят. Будто бы под судом он! Отец и мать плачут. Дураки! Надо сходить да посмотреть, верно ли люди говорят. А вот я поеду, да устроюсь у него. Я и столяр, я и в кухне годен, чистить сапоги, стряпать даже… Другая баба против меня никуда не годится. Солдат я, и все должон знать. Да с, брат меня оставит у себя, жалованье хорошее положит. Свой человек-де.

Другой раз и выпью, так не беда. Брат же ведь я!

Люди-то ведь дураки. Хотя бы наш Василий или сват Егор.

Тогда и скажут они: хитер же Арсений, устроился у брата-то, и деньги посылает жене и дом строит новый, и каждый день вино пьет. То-то! Солдат я! Я учил все и все знаю! А они! Ха-ха! Что такое хоругвь, что такое солдат?.. Немые».

Так мечтал Арсений, таща за собой санки и стремясь к губернскому городу. «Злые языки, думал он дальше, — если их всех слушать, хоть на свете не живи. Из крестьян человек учился, да чтобы был без места… Такому человеку везде почет. Я четыре правила знаю, и то как меня уважали на службе… А мой-то брат и дроби знает… А дроби-то даже не всякий офицер знает…

Нет, поскорее нужно все узнать. Как явлюсь, так и прямо скажу; „брат мой! Тебя четырем правилам учил я в детстве, ты мне должен, ты и мне заплати…“».

Эти мысли и речи постоянно вращались в голове Арсения, во всю долгую дорогу. Но вот уж скоро, еще две станции, и тут белокаменный город.

Около того же времени по губернскому городу шли толки и разговоры о Степане Пенькове, только в другом смысле, нежели думал о нем солдат Арсений. Полицеймейстер, человек высокого роста, тучный, бравый, любивший «словца» с подчиненными, особливо на пожарах, был в гостях у дворянина Власова. Последний служил по уделу (в юности же был сельским учителем), стал дворянином, имеющим большую пенсию и вышел в отставку. Теперь он потолстел, насилу ходил, даже прихрамывал для большей важности. Говорил громко, как и подобает, заслуженному человеку, хотя язык мало слушался его и речь его уподоблялась стуку телеги, едущей по мостовой.