Избранное

ничего, ничего, для печали и душевных страданий нет места. Вся жизнь — гармония, и она умиротворяет наш взгляд — еще кофе?

— Да, — сказал я, не задумываясь.

Но она уже встала, я взял пластинку в руки. На оборотной стороне значилось: автор XVIII века? Вроде XVIII века, прочесть было трудно — стерлось. Автор малоизвестный. Эма с улыбкой подошла к электрической кофеварке, в руках две чашки. Она включила кофеварку, ароматное интимное утро. Обычный сдержанный разговор, софа у окна и кувшин цветов, стоящий в углу. Медор приподнимает морду, принюхивается и опять прячет ее в лапы. За окнами толпятся сосны, озаряемые солнечным светом. Эма включила проигрыватель, и гостиная наполнилась музыкой, ясными, чистыми звуками. Ванда уехала — что она должна (собиралась) делать? В кровати она возбуждается, кричит. Кровать широкая, как подмостки. Агеда наконец спит, укрытая снегом, а музыка несется ввысь, к звездам. Звуки ее летят в окно, достигают горных ущелий, гуляют в них, потом медленно сползают по склонам. Радость спокойная и значительная. Спокойная безлунная ночь, темно-синее небо, искрящееся звездами, — о, спокойная весна, я взываю к моим безжизненным глазам. И вдруг собачий вой, отчаянный собачий вой, он стоит у меня в ушах, несется к звездам, натыкается на пустоту небес, на скорбную память богов. Гостиная полнится музыкой, вливающимся в окна светом, нежным и кротким взглядом глаз Эмы и зарождающейся улыбкой. Эма быстро наливает кофе. Кофеварка граненая, никелированные грани поблескивают, ручка из черного дерева или эбонитовая. На сервировочном столике две чашки, по краю тонкий, кажется золотой, ободок. Мелодия рождает смутное чувство радости и горечи — утреннее солнце омыто чистой росой! Я печален и улыбаюсь. Мелодия изливается на все вокруг, я сижу и смотрю. По полям блуждает белый девственный туман, блуждает и рассеивается. Вода, земля, огонь и воздух. Но я не различаю их, гармонии они известны, Вселенная воплощается в изначальной гармонии. Кто говорит? Какой новый человек перед моими глазами? Матово поблескивают стекла окон. Медор слушает, Эма курит. Тонкие пальцы держат горящую сигарету, от которой вьется серо-голубая струйка дыма.

Неожиданно мне приходит на память, как я слушал эту пластинку в церкви. Будет ли еще когда-нибудь в ее стенах правда? Пусть светлый и нежный покой населит ее, о музыка временной радости, без каких-либо связей с прошлым и будущим! Мгновенная вспышка света, слабо льющегося от моей спокойной очевидности, будешь ли ты еще светить какое-то время? А мое беспокойное тело, будет ли оно еще существовать в волнении крови, в бесспорном и бесконечном бегстве, в бесконечной ночи памяти, в непонятной лихорадке, в нетерпеливой агонии, в судороге мыслей, таких четких и не имеющих себе подобия, в неразумной тоске по неизвестно чему, в неразумном наваждении страхов, которые я придумываю, в абсурдном вопросе, который всегда, как болезнь, на тебя обрушивается, в удручающем непонимании того, что уже понято, в преследующем «почему» после всех «почему», в беспричинной ярости, в необоснованном плаче, в беспочвенной тревоге? Пусть оставит тебя в покое нелепая ярость набегающих волн. Вернись к своим истокам. Просвещенный выдуманный мир — это и есть ты. Сможешь ли ты узнать себя в нем и быть с ним в гармонии? Тихое море. И чудо, и ужас твой родились в тебе и с тобой должны умереть. Знай это и принимай с покорностью. Жизнь — это совершенное путешествие, и ничего больше. Сколько же в тебе всего, в таком маленьком, необычайном явлении, ослепительной вспышке света. Поразительны твои руки и твои глаза, блистательны творческие силы твоего разума. Мое тело, я ощущаю его, сознаю, что оно существует. Сознаю и ощущаю вместе с тем, кто во мне ощущает и сознает. Я содрогаюсь, меня обдает жаром от сознания, что он в моем теле, что он в нем живет. Признай его со всем доступным тебе смирением. И пусть едва теплящаяся, идущая от души, хоть и нерадостная улыбка, задолго до появления радости, признает себя радостной, так и не заиграв на твоем лице.

Я иду по деревне один и несу в руках проигрыватель — кто я? Где истина этого? Я переживаю легкий приступ безумия, сверхчеловеческое нервное напряжение, мне режет глаза: на снегу тысячами искр рассыпается солнце. Я иду вверх по склону, иду к церкви — не раздумывай! Тебе подсказывает это какой-то неясный голос — чего же еще? Будь человеком, которому не требуются доводы разума, когда внутреннее чувство побуждает его сделать шаг в неизвестном направлении. Однако, оказавшись у церкви, я слышу крик, крик, который тут же узнаю. Звонкий, пронзительный, он режет мой слух, сжигает мой зрачок светом исходящей от него ярости. Потом крик стихает. На бегущих по деревне волнах света и на горе — тишина. Я вхожу в церковь, и там, в церкви, опять слышу несущийся к своду нефа крик:

— Отче наш, иже еси на небесех… — Агеда.