Избранное

Вижу ее. Слышу ее страшный крик. Вижу ее. Она стоит на коленях посередине прохода, в отчаянии вскинув руки. Молится как помешанная, но ее безумие слышат только кроющиеся здесь тени, изъеденные временем и забытые людьми лики святых да вспугнутые летучие мыши. Сквозь запыленные окна сочится тусклый свет, паникадило оплетено паутиной.

— …да святится имя твое, да приидет царствие твое…

Застыв на месте с проигрывателем в руках, слушаю. В щель покосившейся двери проникает луч света, он ведет меня в темнеющий проход. Воздетые к сводам руки — худы, рукава упали к локтям. Агеда всегда молится, на одной ее руке висят четки. И тут неожиданно для себя самого я кричу, кричу что есть мочи ей в затылок:

— Ты мертва!

От прямого попадания моего крика она умолкает. Но руки ее еще в воздухе, на одной болтаются четки.

— Ты мертва! — кричу я еще раз.

Руки медленно опускаются, голова падает на грудь, Агеда оседает, оседает на пол и застывает на полу в проходе небольшим чернеющим пятном.

— Спи, — говорю я уже мягче. — Спи под фиговым деревом. И под снегом. Зачем ты сюда пришла?

В гостиной уже играет полуденный свет. Эма сидит и слушает музыку. Я тоже слушаю, слушаю в замешательстве, испытывая самые разные чувства, но внешне я сдержан, внешне — тишь да гладь, как на спокойно дремлющем озере. Тишину нарушает только Медор. Он поднимает морду и нет-нет да и лает на никому не видимого врага. А я опять иду по длинному темному проходу церкви, где только что была Агеда. Здесь, в проходе, должна быть розетка. А может, она около главного алтаря? Ведь в деревне до сих пор не отключили электричество и несколько лампочек еще горят. Наконец розетка найдена. Я ставлю пластинку, включаю проигрыватель и сажусь на скамью. И тут же все пространство церкви заполняет музыка, заполняет, переполняет, стремится наружу: вьется вокруг колонн, летит к сводам и взмывает в бесконечность. Когда мною завладевают неопределенные радостно-печальные чувства, возвращается память, ничтожная память. О чем плачет Земля? Молит о чем-то неясном, я это слышу. Чего-то ей не хватает, чего-то непонятного, далекого — где оно? И радость кажется абсурдной, она только мучает, мучает, как смех безумца. Из нефа потянуло холодом, холод меня пронизывает. Под сводами звучит музыка. Человек страдает. Он один. Почему покой? Память последнего часа.

— А-а, вы еще не нарезвились…

Это тоска по детству. Что такое тоска по детству? Это тоска по самому далекому, мольба о невозможном. Музыка штурмует прогнившие своды и обшарпанные стены. Я в ее власти, раскрываюсь навстречу опустевшей Земле, звездной тишине, иду неизвестно куда, ищу. Где я? Мне всего мало, во всем неразумная чрезмерность… И вдруг мной завладевает жалость, неизвестно откуда взявшаяся жалость к себе. Передо мной — неясный предвестник чего-то, предостережение, предзнаменование, меня сковывает ужас. Маленький и одинокий, я затерян среди уходящих вдаль снежных волн. И во мне поднимается желание плакать, но я не плачу. Через разбитое стекло падает сноп света и высвечивает лежащий на церковном полу мусор. Лучится сноп света, и я кажусь себе нереальным. Он высвечивает гниющие остатки, руины нищеты и одиночества, вступая в неожиданный, непрочный союз с вечностью и смертью. Вода, земля, огонь и воздух… Говорит ли созвучие, в какой недостижимой точке абсолютного совпадения находятся неясная полнота, скрытый покой, глубокая человечность? Кто-то прошел через мою жизнь и меня обокрал, и теперь нищета моя смотрит на мир глазами побитой собаки.

Вот тут неожиданно у меня внутри что-то лопнуло, лопнуло что-то, что было подавлено, угнетено, но боролось, сопротивлялось, и я с яростью бросился к проигрывателю, сорвал с него пластинку и разбил ее вдребезги о стену. И замер, задыхаясь, точно вложил в содеянное все свои силы. Замер, с ужасом и удивлением глядя на дело рук своих. Пустая церковь хранила молчание, малейший шорох казался страшным грохотом. Отрешившись от того, что сотворил минуту назад, слушаю со злостью, как шуршат крылья летучей мыши, возятся и пищат крысы — уж не это ли гармония сфер? Тишина взорвалась. Заполни пустоту, восстанови изменчивость вещей.

Но я боюсь произнести слово, боюсь сдвинуться с места, точно мне угрожает кто-то великий, не имеющий имени, непостижимый. Больше меня? Я дрожу. Бог пугает нас, даже если этот бог — ты сам.