Избранное

К середине дня прибывают спасатели. Со всей округи съехались пожарные машины, грузовики с людьми, пожелавшими проявить человечность и убедиться, что и они смертны. Разбирают развалины, камень за камнем, — трупы, умирающие, стоны. Развороченные камни, выжженная зноем земля, кое-где пожары на руинах.

И наконец, на другой день — длинная процессия на дороге среди жнивья, — я ее вижу. Женщины не голосят, мы идем в тишине, в послеполуденной духоте. В загустевшем мареве виснут мухи и слепни, нога ступает в мягкую пыль. Женщины не голосят, мы идем в тишине. Там, вдали — кладбище, обнесенное белой стеной, кипарисы — словно крутящиеся в воздухе веретена; смерть умножила кресты, новые пока что лежат на земле. Длинная черная вереница змеей извивается меж полей, а впереди — черные ряды кипарисов. Некоторые покойники движутся к месту упокоения в полном одиночестве, по ним никто не плачет, это одинокие старики, умер — и слава богу. Да и при таком обилии, таком их множестве, какой смысл оплакивать каждого по отдельности? Я их оплакиваю. Всех вместе. Молча, стирая пот. Вспоминаю многих из тех, кого перед похоронами уложили в несколько рядов у развалин часовни Милосердия, чтобы мы сообща их обрядили, вспоминаю одного за другим. Вот Мона. Она ходила по дворам, воровала кур, потом продавала. Вот муж ее, Лутарио, местный цирюльник. Когда я был маленький, мать водила меня к нему подстригаться.

— Оставьте челочку, дядюшка Лутарио, и покороче.

Вот Луис Гедес. Служил в королевском флоте, умел вязать замысловатые узлы, собирал коллекцию бутылок с корабликами внутри. И знал множество морских слов, с детства помню, как из-под его пышных седых усов вылетало, например, слово «нактоуз». Меня это всегда восхищало, и теперь, глядя на проходящий вдали, у самого горизонта, пароход, я как будто снова вижу Луиса Гедеса. Вот учитель. «До чего ты глуп, дружок» — как он был прав! Вот священник в полном облачении, он едет в гробу головой вперед, в отличие от всех остальных, наверное, для того, чтобы попасть прямехонько в рай. Вот врач, он был полон бунтарских идей и в церковь не ходил, но охотно играл со священником в биску[43] — продолжаю я вспоминать. А вот Певун, этот возделывал с полдюжины грядок на склоне горы, у него в горле сидел певчий дрозд, правда, чуточку охрипший; землетрясение застигло его на улице, он собирал коровий и лошадиный навоз. Вот Шарепе — любитель пощеголять в воскресный день шейным платком и брюками-клеш шириной двадцать семь сантиметров, такая была мода во времена его молодости. Вот Горлица, лет сорок она гордо носила свою грудь — алтарь, на который так ничего и не было возложено. Вот дурочка Палайя, высохшая старушонка с ввалившимся беззубым ртом; когда ее спрашивали — ка́к там ее спрашивали? Ах, да: «За Шикиньо замуж не собираешься?» — она улыбалась, растягивая рот до ушей. Тут же и Шикиньо, богатый наследник, но слабоумный, вечно пускавший слюну из раскрытого рта, сын всемогущего, крикливого сеньора Шименеса. Сеньор Шименес тоже отправляется на небеса оспаривать всемогущество господа бога. И Кашалот, и Бочонок, и Дуболом. И Червяк, и Репа, и Бирюк. Казанок, Мотыга, Зе Ума Палата. Ряшка, Мазилка, Проныра, Фингал. Какое-то мгновение — и вся деревня, почти вся, вот так вдруг. Иду в тишине. В памяти моей чередой тянутся покойники, длинная вереница на дороге среди жнивья жарким летним днем. Они заполнили все кладбище, зияющее свежевырытыми могилами, тут и там развалившиеся склепы. Земля и сама по себе дарует тишину, безмолвие. Откуда-то издалека приехал священник, оделил усопших бормотаньем на латыни. Сначала своего собрата — особой молитвой на три-четыре страницы молитвенника. Потом тех, кто поважней. Чтобы заведенный на земле порядок сохранился и на небесах. Стою в стороне, слушаю, утомившись от тяжкого труда быть на земле человеком. Наконец падре не пожалел латыни и святой воды и для простых смертных, могильщики стояли наготове у разверстых могил, опираясь на заступы. Как только священник кончил читать, все принялись за работу, покойников опускали в могилы, забрасывали землей, а пламенеющий закат уже залил все вокруг кровавым заревом. И я возвращаюсь с кладбища, полной грудью вдыхая память о жизнях, рассеявшихся вместе с легкой дымкой над горизонтом.

II