Избранное

— Тьфу! — Дед гаркнул на всю тундру. — Тьфу… твою мать! Не хотел ругаться, да ты на грех навел. Ну что тебе колхоз? Сдался он тебе! Тьфу! Ты казак будешь, заводи дом, собачек, живность всякую, хозяйку работящую. Лови рыбку, делай икричку, балычок. Я на одной икре больше имею, чем вы в колхозе. — Дед, выпрямляясь, поворачивается. — Вот я. Чего у меня нету? Одних кустюмов тринадцать штук. Все, правда, старых фасонов, да мне новые и ни к чему. Книжка есть, и у меня и у старухи.

— И у ней и у тебя? — удивился Ванька. — Как же это?

— Она свои деньги держит на своей, — не поняв его, отвечает дед, — а я — на своей. Она редисочкой, лучком занимается. Опять же за разные лечения перепадает, она у меня и грыжу заговаривает, и сибирку, и поморозился кто… по женской части опять же. А ты — колхо-о-оз… насмешил. Я вот зимой вехи ставлю, летом в перевозчиках. Слободного времени у меня хоть отбавляй. Колхоз — тьфу! Без него обхожусь, и слава богу. И нужен он мне как в петров день варежки.

— Это конечно, — соглашается Ванька. — Можно и без него.

— Можно, ангел мой, можно. Да еще как можно.

А собачки ковыляют и ковыляют, и потряхивают и потряхивают сбруей, стелется тундра под нарту. Вот и устье реки.

— Ну, давай, ангел мой, начнем наше дело.

— Да давай.

Работа у Ваньки с дедом не сложная: долбить под снегом полуметровые ямы и ставить в них четырех-пятиметровые ветки, вехи, по всей «дороге» до Макарьевска. Ванька орудовал пешней, ломом, лопатой, а дед развозил деревца, за которыми он ездил к сопкам, где заросли березняка.

— И лют же ты на работу, ангел мой, — рявкал он, подгоняя нарту с лесом. — Покури, отдохни. Надорвешься.

— Да я вроде не дюже стараюсь.

— Больше тридцати — сорока сантиметров ямы не бей. Куда это? Метровые разворотил.

— Дольше простоят.

— Зачем? Все одно новые на тот год ставить. Не рви пуп. Я тоже в молодости рвал, а теперь вот моча не держится. Всю силушку Волго-Донской, туды его мать, высосал.

— Ты работал там?

— В тюряге, ангел мой, или, как говорят, в «командировке» был там.

— Как же это? — Об этом Ваньке неудобно было спрашивать — мало ли что? Может, обидится еще, хотя в колхозе кое-что и слышал. — Ты только не обижайся.

— А чего обижаться? Обижаться, ангел мой, нечего. Самого обидели — дальше некуда. И все эти активисты, туды их мать.

— И за что же они тебя?

— За то, что в колхозе не хотел работать. Особенно Баучиха, — плевался дед.

— И чего ей надо?

— Активистка ж. Сколько лет в поссовете сидит. Так-то, ангел мой. А я свое хозяйство строил. Хату новую ставил… Федор помогал. Федору тогда восьмой годок шел, — тихо, насколько это ему удается, продолжает дед. — Возле Дранкинского увала кунгас морем выбросило, давай разбирать да таскать… все на себе. Федор помогал. «А ну, сынок, — говорю ему, — подержи, я отпилю». Он глазенки таращит, тужится… дите ж. А тут парторг да эта Баучиха, туды их в душу мать, как кажушки: «Почему да почему в колхозе не работаешь?» И опять командировка на десять годков.

— А теперь, — Ваньке жалко стало деда, всю жизнь, считай, по тюрьмам, — из-за чего?

— Из-за этого проклятого парторга. Это он, подлец, меня Чомбой прозвал. В колхозе говорят, что этот Чомба навроде нашего Колчака, а один инженер, что до Уки со мною ехал, говорил, наоборот, что Чомба за революцию был, навроде нашего Чапаева… где-то в Индии только. Но мне все одно.

— А из-за парторга как? — возвратился Ванька к прежнему разговору.

— Приписали, Ваня, что я ему кулаком голову разбил. Чокнутый он теперь, пропал…

— Кулаком голову не пробьешь.

— Приписали, что камень у меня в рукавице был.

— Но не было же?

— По пьяному делу все… разве упомнишь… может, и был. Ну, ладно. — Дед приподнимается. — Продолжим нашу работу, а то заболтались мы.

И Ванька опять сбрасывает шубу, плюет на руки, раскидывает метровой толщины снег. Затем орудует пешней. Мерзлота, переплетенная корнями морошки и шикши, поддается с трудом. Дед валится в нарту, гикает на собачек и уносится за ветками.

* * *

А в ненастные дни дед с Ванькой пурговали, отсиживаясь в палатке. Гудит раскаленная печка, на ней шипит чайник с «пунжей» — крепкий чай, перекипяченный особым способом, в который добавляется определенное количество спирта и сахара. Сама печка сделана камином, без дверцы, тепло так и пышет из нее. В углу на ящике с продуктами мерцает свеча. Ванька, засунув ноги в кукуль, лежит на мягком лапнике — ветках кедрача и смотрит на играющие угли. Дед сидит сбоку, на пустом ящике. С кружкой. Со смаком, маленькими глотками прихлебывает пунжу. За палаткой бесится пурга. Ей подвывают собачки, иногда вся упряжка зальется хриплым лаем — где-то рядом лиса или росомаха.

— А жить, как я посмотрю, ангел мой, ты совсем не умеешь, — громыхает дед, дуя в кружку. — Не понял, что главное в жизни.

— А что? — Ванька тоже наливает себе ароматной жидкости. Отхлебывает: По всему телу разливается бодрящее блаженство.

— Главное в жизни — это борьба, — утверждает дед. — Как в природе. Все на один манер устроено. Сдачи надо уметь давать, постоять за себя. А ты, как я погляжу, совсем не умеешь.