Избранное

В сарае действительно был «бардачок»: все навалено, в пыли, пересыпано и склеено куриным пометом. Стал искать колясочку — она где-то в углу, за верстаком была, — зацепил плечом какую-то жердь. Над головой загремело, шурша посыпались гвозди. Встревоженная курица с отчаянным криком захлопала крыльями, выскочив из-под ног. От яркого света она ослепла, натыкаясь на все, носилась по верстаку как бешеная. Опрокинула фанерный ящик. Взбудоражились другие куры, послетали с насеста, сбились в углу за шкафом, лезли на стену. Петух грозно кукарекал. А ну гляну на точило, как тут его эти друзья разделали? И точно. Точило было в помете, ржавое, серое от пыли. «Конечно, не прокрутить. Надо выбрать выходной да прибраться хоть немного. Страм!» Ругая себя за лень и отряхиваясь от пыли, вытащил колясочку. Топором — инструмент тоже весь ржавый — соскоблил помет, протер пыль. «Обязательно порядок наведу», — будто клятву давал он себе, но эта клятва звучала неуверенно, вяло. В самой же глубине звучала другая, насмешливая, озорная мысль: «Ничего-то ты не сделаешь, все так и останется сохнуть да гнить. Даже точило от дерьма не очистишь». На эту мысль он сердился, гнал ее от себя, а она опять: «…все так и останется…»

Наташка уже ждала. Она строила «дом», расставила в нем «мебель», растопила «плиту». «Обед» уже варился.

— Ты лаботать будесь?

— Твою колясочку починю.

— А ты кофе будесь?

— Буду.

— А твое белье я узе постилала. Пойдем показу. — Она взяла его за палец, потащила на кухню. Как глянул — мать честная! Сапоги с портянками плавали в тазу, там же был свитер и рукавицы.

— Ну давай скорее сушить, — как можно тише сказал он, чтоб Зина не услышала — расстроится ведь. Она с книжкой лежала на диване в другой комнате.

— А мыло? — запищала девочка. — Мылом тепель надо.

— Тише. Не надо, все уже чистое, давай сушить. — Они выкрутили свитер, портянки, повесили на батарею. Сапоги поставили к печке. — Пойдем суп есть, он уже, наверно, сварился.

— А кофе?

— И кофе.

Наташка ковыряется в своем хозяйстве, он плетет новую сеточку на коляску. Отвечая на ее болтовню, мурлычет себе под нос, а мысли стучат и стучат: скорее бы уж весна, что ли? В тундре закрякает все, — без всякой цели перемалывались мысли, лениво и путано. Хорошо бы сынок народился, Ваня, Ванюша…

— Наташа, спать! — вошла Мурашова. — Детям спать пора.

— Я с папой, — запищала девочка.

— Никаких «с папой». Что я сказала? Ну?

«Как генерал», — подумал Ванька.

— И ты тоже закругляйся. Попьем чаю — спать.

— Есть, товарищ генерал! — Ванька вскочил, дурашливо выпрямился и приложил ладонь к виску.

— А ногти-то. Тьфу!

— Чем плохие, товарищ генерал?

— Сейчас же обрежь!

— Есть!

Мурашова взяла хныкающую девочку, повела на кухню. Там зажурчала вода из крана.

«А ведь не такая раньше была, когда по-рабочему работала, хоть штукатуршей когда, хоть на рыбе, — подумал Ванька, вспоминая недавнюю жизнь. — Придет с работы тоже усталая, без всякого шума поужинаем, помоем посуду, расскажет, что было на работе, уткнется под мышку и затихнет. Ни на какие ногти внимания не обращала, а теперь? Губы всегда накрашены, ногти переливаются, чулки клетчатые, на голове фигли-мигли. Ну сама-то ладно, хрен с ней, в конторе там все не лучше, не жалко, но ведь теперь в неглаженых штанах в уборную не выскочишь. А если в магазин, то галстук цепляй. «Человеком должен выглядеть». Будто без галстука и не человек уже… Тьфу! Никогда не носил и привыкать вроде не к чему. Ногти вот. — Он стал рассматривать свои ногти… Они были… — ну это, конечно, обрезать их надо, зачернелись уже. — Он отыскал ножницы, подошел к кухонному ведру, стал стричь. — А книжки? То и дело сует: «Хоть правильно говорить научись. Деревня». Будто разговариваю… не по-французскому ж?»

— Ваня, чай пить.

— Иду. — Отнес ножницы, вымыл руки.

— Чего нахмурился?

— Так.

Пили молча. Не шутилось что-то, что всегда было за столом.

— Не швыркай, не швыркай, — прервала она чаепитие. — Куда спешишь? Обед должен быть удовольствием, а не…

— Горячий же! — Ваньку так и скривило всего. Уж сколько раз это «удовольствие» да «времяпрепровождение». Еле сдержал себя, уткнувшись в чашку. — Если в обед прибежишь скорее похлебать да на работу, а она «времяпрепровождение». И все Торпеда, зараза, с панталыку сбивает, втолковывает разную хреновину: то хлеб вилкой нельзя брать, то тарелку отклонять от себя, когда остатки дочерпываешь, то еще что. От, финтифлюшки.

И вдруг стук в дверь.

— Можно к вам? Добрый вечер, приятно кушать!

Легка на помине, Торпеда.

— Клавочка! — встрепенулась Мурашова. — Я уж думала, ты не придешь.

«Ну, слава богу, — облегченно вздохнул Ванька, — теперь их водой не разольешь. Надо поскорее сматываться, под шум винтов, как говорят флотские. — Он отхлебнул остатки чая, чашку на блюдечке в знак конца чаепития перевернул донышком — знал, что психанет, но все равно вверх. — Сейчас взорвется…»

И точно:

— Когда ты отвыкнешь от своих мещанских привычек?

— Виноват, товарищ генерал!

— Деревня!

Выскочил в другую комнату, облегченно вздохнул. Закурил.

А подруги «давали жизни»: