Избранное

Милое, милое детство. Он, Ванятка, в холщовых штанишках с одной помочей, белоголовый, несет дедушке обед в поле, узелок, где кринка окрошки, молоко, малосольные огурцы, вареная картошка, хлебушко. Идет по дорожке через рожь, что стеной склонилась над твердой, беловатой потресканной тропинкой. Идет, думает о чем-нибудь, например об орлах, какие у них большие крылья, или об зайчиках, как они в травке спят. Иногда поставит узелок на тропинку, полезет в рожь посмотреть перепеленков…

И сейчас у него было такое же настроение. Смотрел в беловатое небо. Духота усиливалась, запахи мутили разум. Захотелось вдруг отдать всего себя и этим звездам, и траве, и речке, и людям. «А как все-таки хорошо…»

Упала первая капля. Он нехотя поднялся, пошел домой. Как только вошел в комнату, Мурашова вскочила с кровати, включила свет. Видно, не спала, губы так и подрагивают.

— Где шлялся?

— Не волнуйся, — тихо сказал он, присаживаясь на краешек тахты. — Сейчас все расскажу.

— Пьяный, — утвердила она и брезгливо сморщилась.

— Да ты что, Зина? Бог с тобою.

— У-у-у, шляется со своими бичами, расстаться не может, пьяный, по ночам, деревня!

Ваньку так и зазнобило, заклокотало все в нем, захотелось поднять оба кулака и тарарахнуть ими по столу. А потом разнести все, растоптать, разорвать… Но сдержался, сунул стиснутые кулаки между колен и стиснул колени. Склонил голову, сутулясь.

— Деревня, даже…

— А идешь-ка ты… — и Ванька такую фразу закатанул — самому Страху не снилась такая, — что она так и захлестнулась на середине слова. Так и замерла с открытой коробочкой — побелевшие глаза расширились, и бигуди зашевелились под косынкой — это Ванька, безответный Ванька, которым она распоряжалась как хотела, так мог сказать!..

Глава XXXV

Хоронили Леху Гуталина. Ужасная смерть, его придавило автокраном.

В последние годы Леха работал на электростанции, никакого, собственно, отношения к крану не имел. И вот три дня назад прибегает Магомедыч.

— Алексей, пойдем баржу разгрузим? Одному, понимаешь, ошшень плок.

— Пойдем. — Леха валялся на диване после дежурства. Книжку листал.

— По старой дружба, друк.

— Хорошо, хорошо.

Стали они выгружать. Магомедыч по барже мотался, стропил да кричал на шкиперов, Леха сидел за рычагами. Когда перекидывали груз, кран вдруг стал валиться набок — опора с досок соскользнула и пошла в песок. Леха повел стрелу с грузом быстрее, хотел, видно, перекинуть груз на берег, чтоб не замочить цемент, да не успел, кран валиться начал быстрее. Кинулся из кабины и только по пояс успел высунуться…

Магомедыч прыгнул с баржи, побежал за трактором. Трактора не оказалось, пригнал бульдозер. Связали они стропы, стали поднимать кран. Только приподняли чуть — стропы оборвались, Леху ударило еще раз. Но он еще жив был, советовал, как лучше завести стропы. Магомедыч второй раз стал поднимать — и опять стропы оборвались.

— Накрой меня, Магомедыч, — сказал Леха, — холодно что-то, — и закрыл глаза.

Хоронил весь колхоз. Когда вынесли, «Бегун», старый Лехин кормилец, дал сирену, подхватили другие суда. Потом, по шоферской солидарности, все машины и самосвалы.

Ванька шел позади всех. Ему жалко было Леху. Никого, кажется, так не было жалко…

Некрасивой Леха был внешности: худой, сутулый, с большими пролысинами и носом наподобие огурца. Вертлявый, непоседливый, в морщинах весь, правда, когда перешел работать на электростанцию, распростился со всякими выпивками, морщин вроде меньше стало — а вот тянуло к нему, хотелось если не поговорить, то хоть постоять с ним. Рядом побыть.

В последние годы Ванька ни летом, ни осенью не ездил за длинными рублями — надоело, да и Мурашова заочным техникумом занялась, приутихла чуть насчет тряпья — ни по каким Пахачам да Лавровым. Оставался дом, девочек стало уже трое, их надо в садик отвезти, из садика забрать. Да и по дому всяких хлопот много, ведь Зина все время с учебниками.

По вечерам, когда дети укладывались — летом солнце садится только к полуночи, — он ходил на рыбалку. Не из-за корысти, конечно. Закидным неводом ее можно поймать хоть тонну. Нет, ему нравилось удочкой захлестывать ее и тащить к берегу — уж так она пружинит да удрать старается.

Вот на рыбалке они и сдружились.

— А на охоту ты не? — спросил как-то Гуталин.

Вопрос был серьезный, в колхозе почти каждый охотник: осенью собираются на сенокос, а можно подумать, что на охоту, с зарядами да ружьями возятся.

— Не пошла она у меня, — сознался Ванька и рассказал случай, из-за которого он бросил охоту, хотя в свое время обзавелся ружьем и всем к этому делу.

Года три назад брел он по тундре. Летом. Рассеянный что-то был — с устатку, да еще солнышко разморило, даже ружье лень было в руках нести, как это положено на охоте.