Избранное

— Почему же он в лавке не попросит аванса? Там, наверно, скорее дадут.

— Не дают в лавке аванса. А тут отец еще глупостей натворил: заложил за шесть форинтов серебряные часы и отправился на бега. И, конечно, все шесть проиграл.

— Ну, знаете… если так, пусть ваш отец пеняет на себя. Ведь это же, знаете ли, ребячество, это… глупость! И он не заслуживает…

— Простите. Но в доме у нас живет официант. Он божился, что знает приемы, что с их помощью выигрыш обеспечен. Прежде отец на бега не ходил. Человек он очень порядочный. Человек он прекрасный…

Голос у Вадаса прервался, по щеке медленно скатилась слеза. Он опустил глаза и, охваченный чувством горечи и неловкости, подавленно замолчал.

Он стоял потупившись, и тут впервые адвокат к нему пригляделся и по-настоящему рассмотрел: господи, какой запущенный вид! Дырявые башмаки!.. Адвокат страшно устал. Болезнь жены и сына и связанные с этим волнения, заботы, страдания, к тому же поединок с учителем так его измотали, что он был просто не в силах противостоять этому человеку. Его охватила жалость, такая гнетущая и глубокая, что он почти физически ощутил боль в сердце. Вдруг он понял, пронзительно-остро, как страдает сын за отца. Устало откинувшись в кресле и положив на подлокотники руки, адвокат тяжело вздохнул. Потом взял записную книжку и вынул бумажник.

— Сколько вы должны за квартиру? — спросил он.

— Шестьдесят крон, сделайте, пожалуйста, одолжение…

— Сколько всего вы должны за квартиру?

— Сто крон.

— Вот вам авансом сто крон. — И сразу же, не раздумывая, как человек, который внутренне решился на все и которому теперь уже все нипочем, задал вопрос:

— С какого времени вы у меня?

— С первого февраля.

— С первого февраля… седьмой месяц. Со следующего месяца будете получать на десять крон больше — по крайней мере, с авансом скорее разделаетесь…

— О, благодарю вас!..

Вадас попрощался и ушел.

Оставшись один, адвокат встал с кресла, прошелся взад и вперед и снова сел. Усталый, разбитый, он сидел, погруженный в себя, целиком отдавшись переживаниям. Лицо его было мертвенно-бледным — унылое, измученное лицо… Неясные и странные мысли бессвязно теснились у него в голове… Больничная койка, на ней его сын, неподвижный, безмолвный, с исхудалым небритым лицом… на груди, поверх одеяла рука, такая тонкая и прозрачная — просто больно смотреть!.. Потом этот бедняк… совсем сбил его с ног… Все приходят к нему, — все эти злодеи, больные и бедные, — и бросаются на него, как грабители на добычу… И вот безрассудство!.. Болезнь близких делает больным и тебя: сердце слабеет, сил больше нет… И вновь перед мысленным взором возникают белые стены, белая мебель, в палате все белое, и сын, лежащий на белой кровати, тоже белый; небритый, неподвижный, безмолвный, и на одеяле рука — такая жалкая, беспомощная рука!..

Внезапно в комнату хлынула мелодия. Играл учитель… Грустные, мягкие звуки проникали в самую душу, поднимая в ней туманную мечту о чем-то прекрасном, далеком… Тихо пел рояль, выговаривая жалобные слова какой-то очень простой, очень сильной и глубокой боли, такие чистые, правдивые, ясные, как волшебный, сказочный звон… Звуки просачивались, текли в его душу, размывая страшные и тревожные образы, — и вдруг его пронзила новая, беспредельная и в то же время какая-то сладостная боль.

1910

Перевод Е. Терновской.

Солдат

В кухне сидел солдат с двумя нашивками на пехотных погонах, — значит, сержант. Облокотившись рукой о стол и подперев ею голову, он черными сверкающими глазами следил за вызывающе бойкими движениями Терез. Горничная Терез, расторопная и красивая, доставала из шкафа спиртовку — они собирались пить чай. Солдат пожирал ее глазами и улыбался от удовольствия; он был полон горячего желания и впитывал в себя всей душой каждую складку ее платья, каждое покачивание ее крепкого тела: с нетерпением дожидался он момента, когда сможет жениться и не разлучаться с этой милой ему женщиной. Пока она только любовница, ему так редко удавалось приклонить отяжеленную заботами голову к ее мягкой и теплой груди.

Вдруг Терез поставила на место спиртовку, к чему-то прислушалась и махнула солдату — молчи! Солдат настороженно повернул голову. Но Терез уже все было ясно.

— Идут, идут! Ступай в мою комнату! — тревожно шепнула она.

Солдат вскочил и в долю секунды скрылся в каморке для прислуги, но дверь намеренно оставил приотворенной: отчасти из любопытства, отчасти — считая эту предосторожность излишней. Сердце его зло колотилось.

Дверь из комнаты хозяев распахнулась, и в кухню вошел двадцатилетний женственный юноша.

— О Терка! Ты, оказывается, здесь одна? — спросил юноша и потрепал красотку по побелевшей щеке.

Сердце Терез сжалось от страха, слова будто застряли в горле. Она молчала.

В душе солдата бушевали оскорбленные чувства, его душили злость, волнение, стыд. Особенно стыд.

А юноша с милой дерзостью продолжал приставать к Терез. Он любил позабавиться и все трепал и трепал ее по щеке.