Избранное

Волк был бледен, глаза волчьи сверкали, обычно звонкий голос теперь дребезжал. Овечка много слышала о волках, и сейчас ей страшно хотелось в отчаянье завизжать, броситься на колени, вопить, рыдать, умолять. Но она была совсем обессилена и потому не двигалась и молчала. А волки подтягивались все ближе; вот они обступили ее плотным кольцом и некоторые даже хрипели, подстегиваемые плотоядным желанием; мускулы у них подергивались; один уже щелкал зубами, и у всех вокруг пастей и носов зеленым светом вспыхивало серное дыхание.

Овца оцепенело молчала. Какой-то волк взвыл:

— Ты что, рот себе залепила? Мы тебе его живо разлепим.

«Мы тебе его живо разлепим», — стучало в мозгу овечки; из глаз ее хлынули слезы и закапали часто-часто, И тогда, прерывая слова рыданьем, она заблеяла, забормотала:

— Нет от-тца у меня. Я си-ирота. И ма-ать моя давно умерла. Был еще брат, но погиб на во-ойне.

— Погиб? — переспросил какой-то волк с леденящей кровь иронией.

— Выходит, ты не мутила воду, нет у тебя ни матери, ни отца, и брата нет, ничего у тебя нет, ничего ты не делала, ты невинна, чиста, как новорожденный агнец.

— Да, да, всегда к вашим услугам, — проблеяла овца, и снова в ней слабо замерцала надежда.

— Гм. Так… Значит, ты не ты, и грехов у тебя никаких… Значит, ты все отрицаешь. А я, значит… лгу?!

Застыла овца. И тут один волк с силой ударил ее по глазам. Удар был так страшен, что один глаз у овцы выскочил. Волк взвыл от хищного наслаждения.

— Значит, их благородие лжет? Ах, ты…

— Лжет или не лжет?

Снова страшный удар, и овечий глаз лопнул. Волчья стая хором взвыла.

— Не лжет, — задыхаясь, пролепетала овца.

— Не лжет? Стало быть, говорит правду? — закричал еще один волк и, разгорячась, ударил ее по голове. У овцы треснул череп.

— Правду он говорит.

— Выходит, лжешь ты!

Еще удар. Череп трещит.

— Лжешь ты или не лжешь?

Удар. Звук рвущейся кожи, хруст костей.

— Я лгу.

— А-а-а! Лжешь, собака? Посмела лгать?

Ее рванули. Хлынула кровь.

— Значит, ты, мерзавка, лгала? Значит, есть у тебя отец?

Пырнули ее.

— У меня есть отец.

— Может быть, два отца?

Пнули ее.

— А-ай, два отца.

Кости стали ломать.

— Может, у тебя три отца?

Обожгли.

— А-ай, три отца.

Удар.

— Значит, у тебя столько отцов, сколько мы захотим?

Что-то отпилили.

— А-я-я-яй, у меня сто отцов.

Удар.

— Значит, ты убивала?

— Да, убивала.

Пинок.

— Значит, ты грабила?

Удары сыпались, кости хрустели.

— Да, грабила.

Снова пырнули.

— Ты на нас клеветала?

Обожгли.

— Да. Клеветала.

Кости снова ломали.

— Когда мы пили, ты воду мутила?

Град ударов.

— Мутила…

Били, рвали, кусали, жгли. Овца была уже недвижима, дыханье ее угасало. Волчья стая хором выла. Волк стоял; он был угрюм. Вот закурил; когти на белых руках заблестели. Волчьи краги под лучами солнца сверкали. Волки стояли кольцом и уныло, нетерпеливо повизгивали. Он им кивнул.

Утащили волки овечку в лес.

А ветер шумел, и гудели, стонали деревья, и качались могучие ветви, сгибаясь под непосильною ношей.

1922

Перевод Е. Терновской.

Урок

«Если ты встанешь на колени, да как следует сложишь руки и скажешь: милый, дорогой Лайош Надь, очень тебя прошу, дай мне пенгё, — то получишь за это один пенгё. Ну! Поживей-ка! Не так, — хорошенько. Давай, давай, на оба колена. Так. Теперь проси. Громче. Что-о-о? Говоришь, что куражусь… моя желчь… глупые шутки… зря обижаю? Ты мне околесицу не неси, зубы не заговаривай, а говори ясно и чисто: милый, дорогой… вот так! очень тебя прошу… Ну, видишь. Если теперь и ботинки мои поцелуешь, получишь еще пятьдесят филлеров. Ну, целуй же. Как следует! Теперь скажи в первом лице: я — глупый, гадкий, мерзкий человек, — получишь еще пенгё — всего, выходит, два пенгё пятьдесят филлеров».

«Не скажешь? Тогда ничего не получишь. Скажешь или не скажешь? Да не скули, говори громко, смелее говори, ведь ты не лжешь, сколько бы гадостей ты о себе ни наговорил, все будет правдой».

«Вот так. Теперь встань, сядь сюда, на стул. Нет, нет. Не так близко, отодвинься подальше, это слишком уж близко, а ты мне ужасно противен».

«Во-первых, ничего ты не получишь. Если бы был достоин, я и так тебе дал бы. И комедии этой не стал бы разыгрывать».

«Да, обманул. Ну и что? Скажешь, ты не заслужил? Да разве можно дать два пенгё пятьдесят филлеров человеку, способному за два пенгё пятьдесят филлеров сделать то, что ты сейчас сделал? Ну, можно ли?»

«И тебе не стыдно? За два пятьдесят так унижаться. Становиться на колени, клянчить, себя бесчестить, ботинки мои целовать. Фи, ну и жалкий ты тип».

«Ты меня слушай. И придержи язык. Не грубиянь мне, не кипятись, не угрожай. Помалкивай и слушай, урок еще не кончен. Не придвигайся, отставь стул свой подальше, отодвинься, мне на тебя смотреть тошно, так и воротит от твоей рожи. И не шикай на меня! Да, я говорю громко, пусть слышат, пусть слышит все кафе, вся площадь Октогон, весь город, вся страна, Европа, весь мир! Не шикай, а не то…»