Избранное

«Но не мне, не мне, достопочтенный ближний, или как тебя там! Не мне. С этим ты, пожалуй, подзапоздал. Вначале следовало, — в адамову пору. Вот тогда надо было взять себе в ум и устыдиться. А ты только что вставал на колени. Тебе бы у истоков времен возгореться гневом! Праживотному следовало убить другое праживотное, но не за деньги, не за мелкие блага, не за объедки и не прислужничая, как это и случилось, а бескорыстно, по-человечьи. Когда праживотное подставило свою мохнатую грудь другому праживотному, чтобы то ее почесало, — вот тогда и надо было, и немедля. Сказать «нет!» и вонзить каменный нож по самую рукоять. А если оно оказалось бы сильнее, то еще проще, — умер бы ты. А ты сейчас, вот только что, вставал на колени ради одного пенгё. Ты должен был умереть, а вместо этого почесал мохнатую грудь и тем отравил человечеству все и вся на шестьдесят тысяч лет вперед. Не надо было лобызать его лапу. И ногу не надо было. Не следовало биться лбом оземь, ползать в пыли. Не таскал бы тяжестей. Не пас скот. Зачем? Открыл бы загон, — пусть себе бежит на все четыре стороны. Не шлифовал бы ты камни, не подбрасывал бы в костер дров, — пусть бы погас, чтобы в мире воцарились холод и мрак. Зачем свет, если ты становишься на колени, клянчишь и лижешь руки. И не надо было тащить телегу, брать оружие, истреблять крапиву, слюнявить полы пурпурных мантий. Не следовало есть. Не нужно было дышать. Сесть бы тебе тогда куда-нибудь и сидеть неподвижно, безмолвно, без еды и питья, до самой смерти. Да лучше бы сгинул ты! Что говорить, столько всего мог бы ты сделать. Саданул бы мухобойкой по лысине Юлия Цезаря; плюнул бы в тарелку господина Лукулла; поотравил бы своей плотью рыб, когда Ведий Поллион[52] бросил тебя в пруд за то, что ты уронил хрустальный сосуд и разбил его; воткнул бы иголку в сиденье фараоновского трона, подлил бы нефти в утреннюю простоквашу господина Рокфеллера, спрятался бы за троном китайского императора, дернул его за косу и, смеясь, пошел бы на муки».

«В начале начал. Но и с тех пор в каждую минуту, в каждую секунду у тебя была возможность устыдиться, решиться и воскликнуть: «Нет, нет, нет!» Учение об экономической необходимости неверно. Оно было трусостью, и только. Нет, нет и нет. Вынесем наши скамеечки на улицу, все, как один, и будем чистить друг другу ботинки. Вот так! Впрочем, лучше бы ты умер, ведь и так ты умирал шестьдесят тысяч лет подряд, умирал в нищете, страдании, стыде и унижении, умирал гадко, бесславно, оставляя после себя одни проклятия, одни поражения».

«Впрочем, я на тебя не сержусь, ты мне не противен, приди в себя, ведь твой грех — это и мой грех. Насчет денег, то есть двух пятидесяти, я просто пошутил. Дать их тебе не могу, у самого нет. Все, что у меня есть, вот этот пенгё, который мы и разделим поровну. Я закончил свои наставления и ударяю тебя по плечу: передай другим! Подходящий случай для этого имеется в любой момент».

1928

Перевод А. Науменко.

Доходный дом

Улица Харшфа, 70. Четырехэтажный дом то ли серого, то ли желтушного цвета, скорее грязно-бурого, словом, обычного цвета всех доходных домов. До десяти вечера ворота открыты; после десяти — за вход десять филлеров, после полуночи — двадцать филлеров. Лучше переплатить, не переплатишь — дворник не здоровается. Отпираются ворота в шесть утра, и изобретатель автоматических подтяжек и резиновых носовых платков, не нуждающихся в стирке, прогуляв перед домом до шести утра, может вернуться в свою нору бесплатно.

Три часа пополудни. В ворота входит черноусый мужчина. Двор почти просторен. В квартирах нижнего этажа можно даже читать, целую Библию прочесть можно, — если непрерывно жечь электричество.

По крыше ползет кошка. Иногда она выгибает спину и волнообразно шевелит хвостом. До сих пор в доме жили четыре кошки, ныне остались только три, одну дети затащили вчера в нумер четвертый нижнего этажа и в отсутствие родителей замучили до смерти.

По крыше гуляет рабочий-кровельщик. Мастер-кровельщик гуляет внизу по улице, но не по улице Харшфа, а по другой, ибо проживает со своей дражайшей семьей на улице Кёфараго и гуляет, следовательно, по улице Кохари, вдали от теплого семейного очага, потому что весна пришла. Гуляет уже эдак с полчаса, шастает туда-сюда, Муцушка, как видно, запаздывает.

Из крыши торчат короткие трубы. Одни дымят, а другие, напротив, не дымят.