Избранное

Под вечер овцы и козы проводили меня своими выпученными глазами, собака тоже немного пробежала следом, а потом я углубился в лес, и тропка вывела меня к знакомому роднику. Я ополоснул лицо — лягушонок по-прежнему сидел на дне — и почувствовал, что у меня перед глазами закружились давние водовороты… Ни одного человека не повстречал я дорогой, а птицы встречались — дрозды, синица, сорока, встретился и жук-рогач, и всем им я говорил: «Привет!» Лес в Усое и Моисеевом заказнике шелестел осенней листвой — казалось, движется по нему огромное козье стадо, дудит ивовая дудочка, трезвонят колокольцы, смешиваясь с девичьим голоском, который ласково звенит в ушах: «Лазар, а Лазар?», насвистывает глиняная окарина, поют оси исчезнувшей телеги, невидимо марширует исчезнувший взвод.

Сам того не сознавая, я старался шагать в ногу с исчезнувшим взводом, а перед глазами вращались, точно дервиши, все те же, водовороты…

6

Затрещали в семерках ружейные выстрелы, донеслись голоса:

— Лазар! Лаза-а-ар!

Это были наши, деревенские, они ждали меня на плато, кричали и время от времени постреливали — дивясь, куда это я делся, и опасаясь, не стряслось ли какой беды. Я сказал им, что заблудился, что, когда забрел туда, где перед отлетом собираются вяхири, услышал призывы пустой гильзы и стал стрелять, чтобы дать знать о себе, на мои выстрелы вновь отозвалась пустая гильза, и, обманутый ее свистом, я долго плутал по лесу, потом вышел на какую-то полянку и, к своему удивлению, обнаружил, что никто мне знаков не подавал, в пустую гильзу не дул, а это меня приманивал пустой глиняный кувшин. Ветер задувал в его горло, и кувшин таким-то вот образом меня и подзывал. Вот как ветер, задувая в горло пустого кувшина, может обмануть человека и сбить с пути!.. Один из наших сказал, что пустым кувшином подманивать человека могут только лешие. Они до того хитры, что даже секретаря сельсовета обмануть могут — им нипочем, что он секретарь и обучен грамоте.

Прошло время, я женился, жену взял с выселок. Мыльная пена в корыте сразу стала белой. Долгие годы, в особенности осенью, когда я шел на охоту, мне чудилось, что дальний ветер задувает в горло брошенного кувшина и кувшин подманивает меня к себе. Я тут же доставал из патронташа пустую гильзу, дул в нее, и на призыв кувшина, затерявшегося где-то среди пастушьих сторожек, отвечал своим призывом. Эта привычка сохранилась у меня и поныне, на охоте нет-нет да и дуну в пустую гильзу. Что касается дурман-травы, то напомню вам, что легенда о ней еще жива — легенды не исчезают так просто, они долговечнее нас. Когда у меня родился сын, дурачок из Старопатицы притащил ему для забавы гриб-дождевик с волынку величиной. Где и как находил он эти грибы, уж и не знаю! Да, наверно, и не так уж необходимо это знать, ведь, если про все знать, жизнь сразу оголится и состарится. Впрочем, нет у меня уверенности, что нам когда-либо удастся полностью ее оголить, то бишь состарить.

7

Что я еще думаю?

Думаю я вот что: никто никогда не видел смерть в спину, потому что она еще никого не обогнала. И никто не сумел заглянуть до конца даже в собственную свою жизнь и собственную душу, ибо в человеке всегда заложено — или всегда живет — нечто большее, чем он сам, и оно настолько больше нас, что нам его не охватить. А поскольку моя жизнь не текла ровно, а чаще летела кувырком, словно заяц с горы, когда спасается он от собак (у зайца передние лапы короче задних, и он сбежать с горы не может, а кувыркается через голову), так вот, поэтому я иной раз и спрашивал себя: ну как, Лазар, можно ли все охватить и все объяснить, ежели жизнь похожа на громадный цветущий луг, а ты всего лишь хиленький цветочек на том лугу? Хорошо, коли сядет на этот цветочек пчела. А ну как не сядет?..

Я всегда ощущал себя таким вот цветком, над которым пчела жужжала-жужжала, да так и не села. Возможно, потому, что я потерял мать рано, совсем младенцем, и почти не помню ее ласки, мои воспоминания о ней похожи на отдаляющееся жужжание невидимой пчелы: пожужжала рядом и отлетела, и повеяло холодом, и так с тех пор холодом на меня и веет.

Мама умерла в начале зимы, я был маленьким и не знал, что такое смерть. В воздухе реяли одинокие снежинки, снег только-только начал сыпать, земля еще была вся черная. Когда хоронили маму, я запомнил снежинки, которые садились на ее лицо. Я и сейчас, глубоким стариком, помню это. Снежинки, садившиеся на мое лицо и руки, сразу таяли, таяли они и на скорбных лицах отца, тетки и всех родных и соседей, каждая заблудившаяся снежинка, едва опустившись на чье-то лицо, мгновенно погибала, и только на мамино лицо снежинки спокойно садились и спокойно оставались на нем, ни одна не погибла, и мамино спокойное, неподвижное лицо так и запечатлелось навек в моей памяти. Оно было чистое, красивое, такое приветливое и нежное, что даже робкие снежинки без страха опускались на него.