Избранное

Тогда со всех улиц ко двору Петуньи потянулись женщины, кто с горшком, кто с миской, кто с медным котелком или кастрюлей: они несли цыганам еду. Велика подала через плетень большую сковороду картофельной запеканки с пылу с жару. «Чего ж мне домой обедать ходить, дай-ка мне лучше ложку!» — сказал Заяц и пристроился к кузнецам. А женщины несли кто хлеб, кто брынзу, кто кипяченое молоко. Что у кого было, то и давали, надо же накормить людей, а у переселенцев еще ни муки нет, ни фасоли, ни картошки, ни овощей каких, а может, даже и соли нет. Бокоуши Сусы Тининой тоже показались над плетнем, она протянула работникам миску лютеницы. Тико, растроганный, только повторял: «Ой-ей, ой-ей, как мы этих людей отблагодарим, как же мы им отработаем!» Камена подкладывала в тарелки и приговаривала: «Мы вот в Живовцах были, там народ на особицу, и здесь народ на особицу. В Живовцах в каждом дворе собака, а где и по две, захочешь мучки, лука или перца попросить, так и не зайдешь. Здесь собак нету, и только по улице пройдешь, все тебя зовут: «Иди, яйцо дам, рису отсыплю», да и смальца две-три ложки загребут, чтоб было на чем сготовить. И никто на тебя не лает, а в Живовцах собаки нас чисто излаяли».

«Знаю я это село, — принялся Заяц рассказывать старому кузнецу. — Мы у них мериканскую молотилку раз подрядили, пшеницу обмолотить. Так молотилка эта, будь она неладна, пшеницу-то смолотила, но всю солому сожрала, так что скотина потом всю зиму на лиственном корме перебивалась. В ихнем селе больно форсить любят. Духовой оркестр ихний, к примеру, только по нотам играет. Приходили они к нам, каждый держит перед собой ноты, идет и играет. Ладно, а если на дороге колдобина, он на колдобину не смотрит, а все в ноты смотрит, пока в колдобину не свалится. Я когда окарину купил, мне тоже говорили, чтоб я по нотам играл. Как же это по нотам играть, я вечером сяду во дворе с окариной, дак ведь темно, никакие ноты не разглядишь. Разве что жену заставлять, чтоб она фонарем мне светила, а самому глаза портить, в ноты смотреть. Птица разве по нотам поет? Захочется ей попеть, она закроет глаза и поет… Знаю я эти Живовцы!»

Работники пообедали, выкурили по цигарке. «Айда, айда!» — стали они поторапливать друг друга. Первыми вскочили молодые парни, стали к мехам, мехи раздулись и плавно задышали. Огонь ожил, старшие тоже поднялись, потягиваясь и разминаясь, и, кто с цигаркой в зубах, кто скручивая новую, подошли к наковальням. Солнце сияло, отражаясь в сверкающем металле, и бросало слепящие отблески на лица.

Затюкал первый молот, ухнула наковальня, за ней отозвалась вторая, одна за другой пошли догонять и перегонять друг друга, заговорили своими гулкими голосами и не умолкали до самого вечера. Железо в горнах разбухало, опекуны Истрати и Зарко Маринков пришли под вечер, и Заяц показал им, как из старых подков получился ком железа с капустный кочан величиной. Зарко Маринков притащил кусок рельса, пяди в две длиной, и дал его Тико. Тико сказал, что он пойдет на один из рогов наковальни, потому как это, наверное, шведская сталь. А шведская сталь, известное дело, самая крепкая, из нее бритвы делают. Однако старый кузнец, спец по сварке, сказал, что рельсу надо смешать с другим железом, не то она от сильных ударов может треснуть. Рельс бросили в горн, нагрели, очистили от ржавчины и принялись ударами молотов смешивать с простыми воловьими подковами и обручами от старых бочек.

Лишь когда смерклось, во дворе наступила тишина.

Усталые работники выкурили по цигарке, напились воды из кувшинов и безо всякого ужина легли кто под шелковицей, кто в распряженных телегах, кто под навесом, а некоторые прямо около горнов, подстелив под себя старую рогожку или охапку сена. Из-за плетня, с улицы и с поляны доносилось металлическое позвякиванье пут — там паслись стреноженные лошади.

Еще не вполне стемнело, когда в воздухе послышался свист, шелест перьев, птичьи голоса, и на ветках шелковицы с шумом принялась размещаться стая клевцов. Птицы попробовали клювами древесину, выпустили по спящим людям пулеметные очереди, погомонили еще немного и стали, толкаясь, устраиваться на ночлег.

Позже Заяц слышал, как во сне птица запищит: «Цын-н-н» — или глухо щелкнет клювом. По ту сторону шелковицы позвякивали лошадиные путы, иногда к звяканью присоединялось мягкое фырканье или ржанье. Сыч откуда-то с реки сообщал, что все слышит. Заяц стоял посреди своего двора и почесывался. Пойти лечь рядом с костлявой спиной Велики ему еще не хотелось, а по улице никто не проходил — не к кому было прицепиться, не с кем хотя бы заговорить. Оставалась одна окарина. Он сел на дышло, вытащил дуделку из кармана и словно бы полегоньку попробовал звук, вплетая его в тихие звуки вечера. Поглядывая на соседний двор, он видел, как там то шевелилось тело, то руки резко вскидывались и падали, будто отрубленные; это кузнецы и во сне продолжали бороться с огненным железом и взмахивать тяжелыми молотами.