Избранное

И вот, посматривая на неясные очертания тел в неясном свете звезд, вслушиваясь в вечерние звуки, Заяц стал и звуки окарины подгонять под них, им уподоблять, но в ушах у него еще гулко ухали дневные наковальни и продолжали вздыхать мехи, а потому и прокаленная глина в его руке временами тоже пыталась отозваться гулом; и пулеметные очереди клевцов всплывали в его сознании, тогда пальцы стремительно пробегали по дырочкам окарины, и так много всего смешалось в мелодии, что она напоминала одновременно цыпленка, наковальню, лошадиное фырканье, клевцов, гнусавое посвистывание (как посвистывала сорока в подвале), вздыхающие мехи. И можно было только удивляться тому, с каким воодушевлением играл Заяц. Другое дело, если б у него была публика и публика так его воодушевляла, но никого вокруг не было. Единственной его публикой были спящие кузнецы, спящая стая клевцов и сорока, подвешенная за лапки под стрехой житни Сусы Тининой. Только сыч слушал его, но безо всякого интереса, и если и подавал время от времени голос, то не для того, чтобы высказать свое восхищение, а просто чтобы сообщить, что он тут недалеко и все слышит.

Заяц убрал окарину в карман и бесшумно пошел по двору. Звезды над ним так же бесшумно ступали по небу. Прежде чем войти в дом, он вспомнил о брате своей жены и сказал про себя: «Может, он и зарабатывает по два песо в день, но ради одних только двух песо невозможно жить. Разве это жизнь — всегда думать о том, как бы два песо выколотить!»

Позже, отодвигая жену к стене, он решил про себя, что можно, конечно, и сторговаться с жизнью за два песо, но жизнь эта, будь она неладна, как дойдет дело до расплаты, возьмет да и скостит тебе заработок, а сама заведет мотоцикл и укатит, а ты иди потом, тащи рельсу, которую этот чертов Огос на ниву закинул! Потому самое лучшее с жизнью не рядиться, все равно она завсегда хитрей человека окажется, а делать то, к чему душа лежит… Засыпая, он увидел, как он стоит у двух громадных мехов, сам ростом с дом, впускает и выпускает из них воздух, и они дышат так шумно и сильно, что срывают черепицу с крыш. Потом перед мехами оказалась Суса Тинина с дохлой сорокой, мехи подняли и ее в воздух вместе с крышами, клевцы перемешались с черепицами, за ними кувырком полетели ящерицы, и нельзя было разобрать, что же это закрутило столбом — черепицу ли, клевцов или только перья той сороки, что подвешена у житни с кукурузой… Он устал раздувать мехи, они умолкли, мир перед ним побелел, по белому промелькнули ящерицы — как одно мгновение — и исчезли. Заяц погрузился в спокойную глубь сна; лишь иногда он резко вскидывал и опускал руку, словно ковал раскаленное железо.

Когда он входил во мрак глубокого ночного сна, его жена Велика уже выходила оттуда, перед глазами у нее темнота начала постепенно редеть. «Пели уже первые петухи или нет?» — сонно подумала она, но не нашла ответа, посмотрела на звезды за окном, посмотрела на потолок и мысленно отправилась в путешествие.

Она часто говаривала: «Сосну немного, а потом проснусь — и мысли мои начинают путешествовать. Родня у меня по всему свету раскидана, пока мои мысли у одних побывают, пока у других да пока обратно вернутся — глядь, уже и рассвело».

Вот и теперь Велика, успев выспаться, лежала в постели без сна и смотрела в потолок, а мысли ее ехали на экспрессе «Магура» в Мездру. Там она спросила на станции, как пересесть на другой поезд, и доехала до Плевена. В Плевене ее встретила сестра, она отбеливала шерстяную пряжу. Велика научила ее, как лучше отбеливать, положила в бадейку горящих углей, посыпала их серой и подержала пряжу над дымом. Пряжа стала белой как снег и мягкой. Покончив с этим делом, мысли Велики направились в Берковицу, сколько-то проехали, а потом, не зная, как лучше добраться дальше, поездом или автобусом, некоторое расстояние пронеслись по воздуху (внизу было темно, не разберешь, леса ли это были, реки или поля) и приземлились лишь у цыганского квартала Раковицы. Город Берковица мерцал перед ней огоньками, но она туда не пошла, а свернула в цыганский квартал — там жил одноглазый турок, который умел разговаривать с заступницами умерших. Турок этот привязал на крыше своего дома коробку из-под вафель, пропустил через нее бумажную бечевку и, сидя на пороге дома, время от времени дергал бечевку, чтобы задать заступницам какой-нибудь вопрос, а потом прислушивался, разгадывая ответ.