Избранное

Было это во второй половине дня, в часы, когда к больным пускают посетителей. Собака лежала на тротуаре у входа в диспансер и всматривалась в окна, словно кого-то искала. Больной с серыми глазами и серым лицом стоял возле своего окна, но он не обращал на собаку никакого внимания, его взгляд был прикован к школе — должно быть, как всегда, ждал, когда покажутся дети, чтобы крикнуть им свое «Кукареку!». Посетители, пришедшие проведать больных, бросали иногда собаке кусок хлеба. Она не замечала ни хлеба, ни людей — лежала не шевелясь, не спуская глаз с окон диспансера. Когда время посещений истекло и тротуар опустел, собака поднялась и неторопливо двинулась по улице.

Она дошла до троллейбусной остановки на перекрестке Искырской улицы и Волгоградского проспекта. Пассажиры, садившиеся в троллейбус номер один на остановке «Искыр» в сторону университета, наверняка заметили ее. Она спокойно и печально пролежала возле афишной тумбы до самого вечера. Помню, мы ходили с детьми смотреть на нее. Впервые в жизни видел я у собаки такую печаль в глазах и такое безразличие ко всему окружающему. Шерсть у нее намокла, но собака ни разу не поднялась, чтобы отряхнуться, не перешла куда-нибудь, где посуше. Она лежала, невозмутимо уставив взгляд на афиши, словно была существом из другого мира, с другими органами чувств. Помню, я следил, чтобы дети не подходили к ней близко — может, она больна какой-нибудь неведомой болезнью, а может, ей в ИСУЛе вспрыснули какую-то сыворотку, и оттого она такая подавленная.

Многие из тех, кто садился в троллейбус, говорили, что собака, должно быть, ждет встречи с кем-то на остановке, а тот, кто ей эту встречу назначил, видимо, забыл. Некоторые говорили, что самое правильное — позвонить в ИСУЛ, пусть придут и заберут беднягу, но звонить никто не стал. Мой сынишка отлично знает ИСУЛ, потому что летом вместе с другими мальчишками таскает туда крыс, и у него завелись друзья среди медицинского персонала, его даже подпускают к банкам с зародышами, и вот, хорошо зная ИСУЛ, он сказал, что там такой собаки не было.

Вечером она все еще лежала на троллейбусной остановке, разглядывая афишную тумбу. Дождь усилился, по тротуару струями стекала вода, но собака не двинулась с места. Она только казалась теперь меньше, мокрая шерсть слиплась. Утром она исчезла. Мой сын жалел, что мы не взяли ее к себе — такая собака встречается раз в сто лет, а дочка, она у нас младшая, сказала: «И хорошо, что не взяли собачку, я ее боюсь!» Потом я несколько дней расспрашивал живших по соседству знакомых, не попадалась ли им эта собака. Пекарь с Искырской улицы сказал, что той ночью он был в первой смене и, как растопили печь, заметил перед пекарней какую-то псину — сидит, глазами сверкает. Но какая она из себя, он не обратил внимания. Когда уголь прогорел и стали сажать в печь хлебы, псина, по его словам, испарилась.

Я довольно многим рассказывал об этой собаке. Может ли быть, спрашивал я, чтобы собака проявила интерес только к психоневрологическому диспансеру и афишной тумбе? Да еще к огню, разожженному в пекарне, если, конечно, пекарь с Искырской улицы видел ту же самую собаку. И еще: может ли собака страдать почти так же, как человек, и чтобы это страдание выражалось в ее взгляде? Я знаю, что собака — единственное животное, которое умеет улыбаться. У моего покойного отца, страстного собачника, был необычайно трусливый пес, который даже на лисицу боялся тявкнуть, но зато изумительно улыбался. Он всегда крутился там, где побольше народу, путался у всех под ногами и смотрел людям в рот, хоть и не понимал, о чем они между собой говорят. Но когда мужики смеялись, он тоже начинал скалиться и радостно колотил хвостом по земле, будто тоже заливался смехом. Ведь и человек, когда громко смеется, бьет иногда ногой о землю, а ребятишки — те просто катаются со смеху по земле. Отцовский пес любил ходить к реке, где бабы мочили коноплю, подсаживался к ним и ждал, когда они примутся хохотать. Он и на мельницу ходил, на мельнице вечно толпа народу, не зря же у нас говорят: «Народу, что на мельнице в осеннюю пору!», а где толпа, там частенько и смех. Завидев бешеную собаку, наш пес залезал в очаг, зарывался в еще не остывший пепел, и в глазах у него стоял страх. Он знал только смех и страх, чувство боли было ему незнакомо. Бывало, пнут его, а он только виновато улыбнется — должно быть, ему было неловко.

В глазах странной собаки, появившейся в нашем квартале в тот декабрьский день, были и боль и страдание. Вот все, что я знал об этой собаке и что рассказал юношам из телеателье.

«Наверняка его собака!» — оживленно проговорил юноша с раскосыми глазами и снова нагнулся к телевизору.

«Да-а-а…» — протянул светленький, и какое-то время оба работали молча, набивая кожаную дыню вынутыми из телевизора деталями.