Избранное

Рамо боялся за свою тень. Он опасался, что кто-нибудь может тайком измерить шагами длину его тени, и, если это случится, он тут же умрет. И вот в солнечную погоду, когда каждый предмет, каждый человек, каждая телега, дерево и дом отбрасывают тень, Рамо стоит около своей рогожи, и от него тоже падает тень. Он предлагает крестьянам свой товар, но, чуть только видит, что кто-то идет к нему, пугается: а вдруг у этого человека какие-то тайные цели и он, вместо того чтобы купить что-нибудь, возьмет да и промерит длину его тени, и тогда он тут же умрет. Всю эту историю раздували еще и дети, которые знали о страхах кузнеца. Завидев его рядом с рогожей, они кричали: «Рамо! Тень! Тень!» — и Рамо тут же кидался ничком на землю. Те, кто знал об этой особенности кузнеца, брали нужные им предметы, оставляя деньги на рогоже; те, кто не знал, пребывали в недоумении и говорили, что Рамо ненормальный.

Я пытался подходить к нему медленно, издалека заговаривал с ним, приближался к нему вроде бы едва заметно, иногда мы проделывали это вместе с учителем Апостоловым — подходим, как бы болтая друг с другом, сбоку, здороваемся с кузнецом, он отвечает, но очень внимательно следит за разделяющим нас расстоянием и, когда сочтет, что мы перешагнули критическую линию, начинает приседать. Если дело к полудню и тень короткая, цыгану достаточно присесть на корточки, чтобы прикрыть свою тень. Он сидел, как наседка, среди железных инструментов и бывал очень доволен, когда не приходилось ложиться на рогожу, а тень была все-таки прикрыта. Он не боялся своей тени, как многие здоровые люди, которые до того напуганы, что боятся всего, даже своей тени, но он боялся за свою тень. Самой счастливой бывала для него ненастная, облачная или дождливая погода. Его голос раздавался тогда на всю базарную площадь, он стучал друг о друга своими орудиями, чтобы привлечь к себе внимание, и предлагал всем на свете купить гвозди, купить ножницы, купить петли, купить ножи — все из наилучшей стали, сносу не будет. Ни один предмет не бросал на площадь тень, тени исчезали, наступал Рамов рай — мир без теней. Куда исчезали тени в дождь или в туман, я не знаю, но теперь мне кажется, что именно Рамо заставил меня смотреть по сторонам и наблюдать, как выглядит мир, когда он отбрасывает на землю тени, и как он выглядит, когда теней нет, словно весь мир погружен в чью-то большую тень, далеко перекрывающую его собственные тени.

Зачем я описываю Рамо? Чему может научить меня безумец? Скорее следовало бы пожалеть его и пройти мимо, но Апостолов учит меня наблюдать за всем окружающим и по возможности все записывать, независимо от того, имеет ли это смысл или нет. Апостолов учит меня, что все окружающее — это не только чужая жизнь, он говорит, что все это и часть моей жизни. Ничего другого нет, утверждает он, все остальное — литература, это можно найти в книгах и прочесть, если будет нужно. Поэтому не записывай того, что ты прочел: то, что должно было быть вписано в историю мира, уже записано!.. Вот почему я записываю в тетрадку Рамо, его рогожу с разложенными на ней кузнечными поделками и на рогоже — его тень. Если описать какого-нибудь человека, ему тем самым даруется бессмертие или по крайней мере его жизнь продлевается. Поэтому я должен очень осторожно решать, что достойно бессмертия, а что нет, что из моей жизни может уйти без следа и от чего пусть останется след.

Да, многое уходит бесследно!..

Послеполуденное солнце долго стояло у меня в окне, почти не двигаясь, потом тени вдруг вытянулись, стали прозрачными, едва заметными, и солнце зашло за венец гор. Я засмотрелся на горы и стал их считать. Я насчитал семь рядов, один позади другого, каждый следующий хребет вставал на цыпочки, чтобы видеть долину под собой, за ним другой выглядывал из-за его плеча, потом следующий вставал на цыпочки, и так, один за другим, один над другим, тянулись хребты, и последний был седьмой. Выше уже начиналось небо; свет его, мерцая, угасал.

И бледная полоска неба
все продолжала трепетать…
Усталый день ложился спать.

Кто-то толкнул дверь, я обернулся, посмотрел над столом, но в проеме раскрытой двери никого не было. Я приподнялся и увидел, что на пороге стоит плешивый Илия. Милый моему сердцу Илия приветливо махал хвостом, проницательно смотрел мне в глаза и говорил: «Ну что, пишешь?»

От автора