Избранное

Утром к дому Апостолова лесник принес отравленного стрихнином волка. Хищник окоченел, зажав зубами мертвый язык. Апостолов, прихрамывая, ходил вокруг него и расспрашивал лесника, где именно была заложена приманка, на каком расстоянии от нее волк упал, и лесник рассказывал, что вынес в горы ногу убитого осла, положил там, где проходит волчья тропа, а в горах-то сейчас никакой живой твари не сыщешь, вот волк тут же и налетел на приманку. Он наелся, чтобы умереть на сытый желудок, вместо того чтобы бродить по сугробам, околевая от голода. Апостолов сказал, что тот, кто устоит перед голодом, будет жить долго, а кто непрерывно тянется к плодам жизни, умрет рано. Дальше всего, по его словам, пойдут те, кто не станет пировать, наткнувшись на приманку, потому что приманка часто бывает посыпана стрихнином. «Но разве человек может жить голодный?» — недоуменно спросил лесник. «Некоторые могут!» — ответил Апостолов… Это был первый волк, которого я видел в жизни.

Лесник понес его по протоптанной в снегу тропке, за ним побежал Аттила. При виде окоченевшего хищника он спрятал свою рогатку. Лесник шел между рядами утонувших в снегу домов старого квартала, стеклянно звенел мороз, пар густыми клубами вылетал у него изо рта, тянулся вдоль щек, уплывал за уши и изморозью сыпался на волка. По всей улице в снегу стояли сонные люди, зябко ежились, вздрагивали от холода и смотрели, как лесник, широко шагая, несет окоченевшего волка, чтобы выставить его напоказ перед лесничеством.

Этот волк всю зиму занимал мое воображение, и я перестал представлять себе, как мы с Димкой сидим в моей бедной комнатке за старым постоялым двором и плачем, я держу ее за руку, печка задумчиво гудит, по стеклам окна сбегают тонкие ручейки, окно тоже плачет вместе с нами. Нет, теперь я представлял себе другое — я видел, как я иду тяжелым шагом по Выселкам, прокладываю в снегу широкую тропу, густой пар вылетает у меня изо рта и медленно оседает, превращаясь в изморозь. Я иду и молча веду за руку Димку, она закуталась в вязаную шаль и до того робка, что едва дышит, даже пар не вылетает у нее изо рта, свободной рукой она прикрывает губы, потому что боится, что может вдруг закричать. Хуторские дома забились в снег, осторожно посматривают на улицу, за спиной у себя я слышу шепот, но не оборачиваюсь, а продолжаю шагать. Я знаю, что Отченаш стоит у калитки и глядит ошарашенно, словно волк уносит у него овцу из отары, но не может и не смеет ничего предпринять.

Обе его собаки тоже сидят в снегу и тоже не смеют ничего предпринять!

Глупости я себе представляю, но что поделаешь — что-то человеку надо себе представлять, и совсем неплохо было бы, если бы хоть раз, пусть только в мыслях, каждый прошел среди людей так, как прошел лесник с убитым волком на плечах. Я-то, правда, хотел не пронести волка, а сам пройти, точно волк по тропе, унося из отары лучшую овцу и не позволяя себя ударить. Ударить — куда? В спину?

И я отвечаю себе, что, когда остерегаешься, чтоб тебя не ударили в спину, получаешь удар в сердце!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

На базаре в городке часто можно было увидеть цыгана-кузнеца по имени Рамо. Он мастерил ножницы для стрижки овец, дверные петли, гвозди, скотобойные ножи, а также огнива. В базарные дни он стелил на краю базарной площади рогожу, выкладывал на ней свой товар и начинал зазывать покупателей. Если кто-нибудь направлялся к его товару, Рамо охватывал ужас, он смотрел на покупателя расширившимися глазами и, прежде чем тот подходил вплотную, ложился на рогожку, закрывая часть инструментов своим телом. Если кузнеца охватывал ужас, то покупателя охватывало недоумение — он смотрел, как цыган безумно вращает глазами, издавая какие-то несвязные звуки, поворачивался и уходил. Если же покупатель оглядывался, он с еще большим изумлением видел, что цыган тем временем вскочил на ноги, стрижет в воздухе воображаемую овцу и зазывает народ, предлагая ему отличные ножницы. И он до тех пор зазывал народ и стриг ножницами воздух, пока кто-нибудь не отделялся от толпы и не направлялся решительно к его рогожке. Рамо тотчас переставал стричь, ложился ничком на рогожку, терял дар речи и таращил глаза, словно к нему приближался не человек, а второе пришествие.