Избранное

Пропасть, огражденная со всех сторон известняковыми скалами, каменными откосами и темными пещерами, уходила в такую головокружительную глубину, что еще чуть, и она пробила бы Землю насквозь. Ни в одном другом месте я не видел, чтоб земля проваливалась так глубоко, и, когда я заглядывал в пропасть, мне чудилось, что ее не измерить никакими человеческими мерками. На склонах пропасти, кроме скал и темных входов в пещеры, виднелись грабинник и другие кусты, у края росло несколько лип и одно высохшее дерево с ободранной корой, почти белое. Я помнил его с самого детства, оно всегда было сухое и белое. Не умею объяснить, что меня привлекает в бездне, но я могу часами сидеть наверху, у края, и смотреть в нее не отрываясь. Что-то властное есть в этой головокружительной глубине, какая-то притягательная сила, магнетизм какой-то или дьявол его знает что, я не могу этого объяснить, но торчу там и пялюсь, как теленок. Иногда пропасть бывает окутана туманом, тогда мне кажется, что она бездонна. Я рассказывал о ней учителю Апостолову, и помню, он сказал однажды: «Это все равно что заглянуть в саму жизнь — все видится головокружительным, страшным и властным! Раз природа позаботилась о том, чтобы сделать пропасти, в этом должен быть какой-то тайный смысл!» Однако точного слова, которое определило бы, что я чувствую, стоя над бездной, я не могу найти. На самолете я еще не летал, но я спрашивал и Апостолова, и учителя физкультуры Ангела Вентова, когда он вернулся из Москвы и привез Апостолову шагомер, так же ли чувствует себя человек, когда смотрит вниз из самолета, как когда он стоит над пропастью, и оба ответили мне, что это другое. Раз они говорят, значит, так и есть!

Когда я смотрю на вершины, я думаю, что они — лицо земли, а бездна — ее оборотная сторона.

Бездну никто не может перейти, за ней нет ничего, поэтому даже птицы не прилетают с той стороны. Горные вершины всегда меня чем-то манят, что-то обещают, а бездна затягивает, как хищник, ничего не обещая, и потому я ее боюсь. На дне ее только кости белеют и осторожно пробираются среди падали хищники. Ужас!.. (Ужасно то, что бездна может заключить нас в свои объятия.)

Меня удивляет дед, он совершенно спокойно сидит на краю бездны, и лицо у него спокойное. Дед, наверное, уже увидел дно жизни, сам он побелел, как обглоданная кость или как то безлистное дерево у пропасти, а я только встал на ноги и с края заглянул вниз, потому у меня и кружится голова. Я не спрашиваю его, как долго надо спускаться на дно бездны; если я доживу до его лет, я проверю это сам. Кто-то потерял или бросил дырявый постол, я подцепляю его на прут и кидаю вниз. Он плавно кружится и летит на дно. «Что ты кинул?» — спрашивает дед. «Постол!» — говорю. «Чей постол?» — «Не знаю, потерял кто или собака притащила». — «Драный?» — спрашивает дед. «Драный», — отвечаю. «Откуда ж здесь взяться постолу? — спрашивает дед, но скорее не меня, а себя. — Здесь край света, откуда на краю света драный постол!» — «Не знаю откуда!» — «Это, верно, дьявол потерял!» — говорит дед. «Дьявол разве в постолах ходит?» — спрашиваю. «В постолах!» — подтверждает дед и рассказывает мне сказку о постолах дьявола.