Избранное

Это был Лишко и не Лишко. Вместо него я увидел состарившегося, плешивого пса, шерсть со лба и с боков вылезла, кожа была белая и шелушилась, как мел. Безобразным и неприветливым выглядел пес, это и куры заметили, потому они кудахтали так испуганно.

Я спустился по ступенькам, бабушка уже плакала и жалела собаку, а я смотрел на моего славного друга, за три недели превратившегося в старика. Пес тоже увидел меня, подошел, лег у моих ног, и, хоть он и постарел, я увидел, что глаза у него прежние — живые, внимательные и приветливые.

Постаревший Илия смотрел на меня проницательно, он заглянул мне в самую душу, задумался и махнул хвостом. Оттого ли, что я был одинок, или оттого, что мне было ужасно жалко пса, но с этого дня я привязался к нему еще больше, почти как к человеку привязался и стал нежно называть его Илией. (Если это прочтет какой-нибудь человек по имени Илия, пусть не сердится на меня за то, что я называю человеческим именем собаку! Я думаю, что человеку это должно быть не обидно, а лестно!)

С этого дня я возненавидел Отченаша уже в открытую. Моя ненависть росла исподволь, но становилась все более нестерпимой и все глубже разъедала мне душу. Так старая рана разъедает тело человека, сверху она затягивается, но внутри продолжает свою медленную работу и въедается вглубь. Я редко ходил на хутор и норовил оказаться там тогда, когда Отченаш с овцами был в горах или на пастбище. Мама старалась, чтоб ее в чужом доме не было ни видно ни слышно, она стала еще тише, похудела, и я из жалости иногда брался ей помогать. Работой она занималась женской, парню вроде и негоже браться, но что я мог поделать, когда видел, как она мучается и надрывается. Так я взялся ей помогать, когда она вымачивала на реке конопляную тресту. Работа эта тяжелая, тресту надо не только вымочить и выполоскать, но и на спине перетащить на хутор и разложить во дворе для просушки. Мама боялась сушить ее у реки, потому что цыгане с хутора прибирали к рукам все, что находили на полянах и у реки. Она вымачивала тресту, а я решил помочь ей перетащить стебли на хутор. На реке у мочила были и другие женщины, они вынимали вымоченную в мочиле тресту или полоскали ее в реке, и я слышал, как они меня хвалили, а я, в мокрой рубахе, весь пропахший гнилой коноплей, взваливал мокрые снопы на плечи и по тропе, выбитой скотиной, поднимался в хутор, оставлял груз во дворе Отченаша и опять возвращался на реку. Я перенес, наверное, уже половину тресты, когда с пастбища домой вернулась Димка и помогла мне скинуть со спины тяжелые стебли. Димка принялась раскладывать стираную тресту для просушки, я пошел назад к реке, но по дороге свалил несколько снопов, Димка догнала меня и подставила мне ножку.

Мы дрались с ней и раньше, всегда из-за пустяков; как начнем налетать друг на друга, точно молодые петушки, — пока не исцарапаемся, ни один не отступит. Я заломил ей руку за спину, она выгибалась, крепенькая, мокрая от тресты, я взглянул ей в глаза и понял, что ей больно. Но Димка молчала и, наконец, не выдержав, царапнула меня по шее. Я, не отпуская, повалил ее на землю, и, пока мы возились, мы обмолотили, можно сказать, всю тресту под нами. Димка кричала: «Треста! Треста!», но я не обращал никакого внимания на мокрые стебли, а весь был поглощен тем, что преодолевал сопротивление этого молодого и крепкого тела, которое трепетало подо мной, изгибалось и обдавало меня своим жарким дыханием.

Я не могу объяснить, как мы очутились под навесом, не помню, сушилась ли там треста. И до сих пор не могу объяснить, что за безумие охватило нас тогда, но мы боролись в мокрой конопле совершенно по-мальчишески и растрепали все снопы! В разгар нашей мальчишеской возни я вдруг поцеловал ее, она перестала царапаться, и мы оба онемели. Я увидел совсем близко ее глаза, расширившиеся, угольно-черные, влажные и блестящие. Вокруг разносился резкий запах мокрой конопли, теплых мочил и чего-то неуловимого, чего я больше никогда в жизни не встречал.

И такая тишина, что не за что ухватиться, словно мы повисли в ней прямо в воздухе, почти в полном беспамятстве!

И вот, когда мы были в воздухе, в этой тишине засвистело что-то страшное, взвилась, точно лютая змея, веревка, ударила Димку по лицу, и я увидел, как со щеки ее полилась кровь.

Я тут же вскочил, и первое, что я увидел, было обнаженное девичье тело — пока мы боролись, я невольно содрал с нее платье. Горячая волна залила меня, но вот веревка взвилась второй раз, Димка, не издав ни звука, вздрогнула всем телом, и глаза ее еще больше расширились.

Я извернулся и в воздухе поймал веревку. Теперь я стоял лицом к лицу с Отченашем. Он дернул изо всей силы, но вырвать у меня веревку не смог.

Как и откуда появился Отченаш, я не знаю.