Избранное

В эту ночь я решил уехать куда-нибудь, бежать от самого себя. А вернее, возвратиться к самому себе, найти себя. Там, в родном краю, откуда я родом, где живут свои люди, где прошло детство. Совершу свою Одиссею, глотну из животворного источника своих начал. Там мой жаждущий, беспокойный ум смирится, соприкоснувшись с патриархальной простотой деревенских нравов, свободных и от тщеславия, и от снобизма. Там я перестану задаваться вопросами о смысле и значении искусства, а буду его создавать. Кто-то сказал, что искусство — воплощенная нравственность или что-то в этом роде. Я добавлю: искусство — это труд, а труд — благодать. Хватит догм! Хватит «измов»! Все, что прекрасно, что способствует проявлению человеческого благородства, — современно и вечно…

— Почему ты пьешь прямо из горлышка? — спрашивает Аленка.

— Потому что рюмки нет.

— Сейчас принесу… Пожалуйста… Но только одну. Если будешь пить по две рюмки в день, станешь как Николай Васильевич.

— Ладно, ладно. Только одну — ты же видишь, я работаю.

Этот портрет требует от меня большего, чем можно было ожидать. Надо еще раз увидеть старика, пристальней вглядеться в выражение его лица. Уверен, что и сегодня он сидит на скамейке под грушевым деревом у самой околицы — пасет тощую козу, греется в мягких лучах осеннего солнышка, размышляет. И завтра, и послезавтра будет сидеть, обеими руками опершись на посох и положив на них подбородок. Лицо желтое, морщинистое, почти мертвое, а глаза влажные, живые и мудрые. Глаза стареют позже тела или вообще не стареют — умирают молодыми… Я шел рисовать пейзаж с ярко-желтыми акациями — словно врезанные в фон моря, они тянули макушки к испепеленному небу, — и тут за живой изгородью пестрого кустарника увидал этого старика. Он сидел, опершись подбородком на посох, и смотрел прямо перед собой. Многое было в этом взгляде, потому что свет и мрак, радость и горе яснее отражаются в глазах человека, чем в его словах. О чем же думал этот старик?..

— Я думаю о том, — прервала мои мысли Аленка, — как мне хорошо с тобой, какая я здесь счастливая и как грустно мне будет дома. Отец узнал, что мы любим друг друга, и стал допытываться, что да как. Я улизнула во двор, оттуда на улицу. Бродила как неприкаянная. Видела, как он пошел на работу — хмурый, даже какой-то пришибленный… А потом я побежала к тебе…

Нет, старик не думает о смерти. Небытие его не пугает. Небытие для него — бессрочный отдых после бесконечного тяжелого труда, и ляжет он на смертную постель тихо и спокойно, потому что те, кто жил просто и честно, спокойно встречают смерть. Как только старик поймет, что близится начало вечного покоя, он призовет своих родных, скажет, что он уже «путник», и велит, чтоб его переодели во все чистое, приготовленное им специально в «дорогу», ибо срамно пускаться в дальний путь в нечистой и ветхой одежде. Позовут священника — здоровенного попа в лоснящейся камилавке и рваной епитрахили, — тот примется размахивать кадилом и молить бога о спасении души раба божия Ивана. А старик вдохнет запах ладана усталыми своими легкими и, почуяв, что пахнет не только ладаном, но и вином, подумает: «Чтоб ему пусто было, этому козлу, опять нализался!» Глаза же его — живые, молодые — будут смотреть на столпившихся вокруг — живых и молодых, тех, кого он создавал из плоти своей и крови. Не станет он ни жалеть, ни завидовать, ибо знает, что все на этом свете имеет свой срок — одним время умирать, другим рождаться, — повернется лицом к побеленной известкой стене и долго будет смотреть на белое, пока усталые веки не сомкнутся…

— Я раньше не знала, что такое настоящее счастье, и настоящей печали не знала. Мне просто было радостно или грустно. Сейчас один только взгляд, одно только слово, тихий шелест листьев или закат делают меня бесконечно счастливой или бесконечно несчастной.

— Почему?

— Не могу объяснить… Сама не понимаю… Эмо, мне кажется, ты не любишь меня как прежде. Ты даже не слышишь, что я тебе говорю!

Я откладываю кисть, вытираю руки и молча ласково глажу Аленку по голове. Она утыкается мне в грудь и горько плачет. Я крепко прижимаю ее к себе и спрашиваю: что, что случилось? Хотя сам прекрасно знаю причину этих горючих слез.

Наша любовь длится полгода. Началась она ранним летом, а теперь уже поздняя осень. Пляж давно опустел, по утрам на него садятся стаи чаек, а вечером — стаи ворон. Ясеневая роща внизу, у речного устья, пожелтела, небо снова стало синим, море тихое, как бы углубленное в себя. Осень — время, когда природа подводит итог всему… Мне тоже пора подводить итоги, пора возвращаться в Софию. Уеду я один, как и приехал?.. И осень нашей любви окажется бесплодной? Вот что мучает Аленку. Меня тоже. Люблю ли я ее? Разумеется, люблю! Но когда я задаю себе вопрос: возьму ли с собой или оставлю, во мне возникает смешанное чувство досады, смущения и вины… Будто я совершил нечто предосудительное. Что-то, что не в порядке вещей… Но почему мы должны брать на себя какие-то обязательства, расплачиваться за счастье, которое мы получили и дали друг другу?..