Избранное

— Человек, — продолжал он, не удостаивая ее ответом, — не что иное, как мешок, полный страстей: здесь и жажда власти, и стремление к личной свободе и наслаждениям… Где тут поэзия, где гуманизм, которыми вот уже тысячелетия засоряют нам мозги всевозможные мыслители и политики? Где любовь? Я иду к женщине, чтобы насладиться ею. Любовь — старомодный атрибут души, выдумка, с помощью которой барды когда-то развлекали скучающих дам. Влюбляются только нищие духом, лишенные каких-либо иных способностей.

Раденов чокнулся бутылкой о бутылку Ани — девушка сидела, обнявшись с Маринским и глядя на него, точно загипнотизированная, — и тоном судьи спросил:

— Ани, есть у тебя какие-нибудь возражения и дополнения по данному вопросу?

— Никогда не страдала сентиментальностью, — ответила она.

В дальнем конце мастерской кто-то рассмеялся. Обернувшись, Маринский пристально вгляделся в темный угол, помолчал и снова медленно поднял указательный палец, предлагая присутствующим обратить внимание на портрет, висевший у него над головой.

— Взгляните. Один наш собрат, лично знакомый с моделью, ужаснулся, увидев это мое произведение. Как можно, сказал он, глядя на прекрасную девушку, сотворить такое чудище? Девушка и вправду была красива. Но, узнав ее — скажем, узнав достаточно близко, — я убедился, что под красивой внешностью часто скрывается деформированная личность…

«Собратом» был я, Маринский высокомерно махнул рукой в мою сторону. Все подняли головы и уставились на меня словно на какого-нибудь динозавра. Я смутился, однако принялся отстаивать свое мнение. Конечно, сам я тогда ни в чем не был уверен и потому говорил крайне неубедительно. Мне бросали короткие насмешливые реплики, разжигая во мне желание поспорить, дерзко и презрительно подначивали. Выпитое давало себя знать, я путался, противоречил сам себе, злился, чувствуя себя глупым, старомодным и занудливым, и в душе завидовал Маринскому и Раденову — у них по крайней мере ясность взглядов, твердые позиции, цели, а у меня? На каком пути стою я, куда он меня приведет?

Музыка, живопись, литература — три вида искусства, три заколдованных круга. Я кручусь в них, то перескакивая из одного в другой, то пребывая одновременно в трех. А надо бы задержаться в среднем — ведь я художник. Но как трудно быть только живописцем. А может, великие мастера потому и великие, что не соблюдают четких границ своей творческой территории? Заметьте, гении кисти, как правило, и гениальные мыслители…

— Внимание! — комментировал Маринский. — Свет прожектора проникает в темноту и нащупывает интересы… Внимание!

Нет ничего более несовершенного, чем человек. Старая истина. Но я спрашиваю сейчас не о том. Меня интересует, кто мы — созерцатели или деятели? Станем ли мы вдохновляться муками Сизифа или поможем ему втащить камень на вершину?

— А сейчас луч прожектора обнажает перед нами историческую ложь — гуманизм! — изрек Маринский и мефистофельски рассмеялся.

Из углов мастерской, окутанных синевато-зеленым сумраком, эхом отозвался многоголосый смех. О, как ненавижу я всех этих людей, и в первую очередь Маринского — за то, что он превосходит меня даже в глупых своих парадоксах. Надо было бы не связываться, великодушно махнуть рукой, удалиться. Но так хотелось сразить его остроумными возражениями и доводами, которые мне не давались.

— Да, — продолжал я, — каким бы старомодным ни казался тебе гуманизм, добро — всегда ново и потому вечно, а зло — старо и потому отживает. Если согласиться, что жизнь бессмысленна, то получается, что мы призваны воспевать бессмысленность. Нет, у природы, безусловно, есть свой гениальный закон жизни, и я не допускаю мысли, что он бессмыслен.

— Верно! — согласился Колю Витинов.

Только он да еще один из присутствующих сидели, как и я, на стульях в глубине ателье. Это обстоятельство случайно выделяло их среди других. А может, не случайно. Возможно, оно было наглядным выражением разных точек зрения «лежащих» и «сидящих». Я, следовательно, относился к «сидящим», но иногда (из-за мелкого тщеславия, конечно) мне хотелось растянуться на полу, заслужив этим одобрительный взгляд какой-нибудь красивой девушки.

— Перед нами — конкретная задача, — продолжал Колю, — в своем творчестве мы должны отражать определенную социальную революцию. Формирование нового человека. Творить для народа, для масс, и вот почему…

— О-о-о, — лениво протянула толстая красотка, — на этот раз нам, кажется, зачитывают постановление!

— Давай хотя бы не полностью, только краткое резюме, — поддержала ее Ани.

— Да, народ — истинный ценитель и судья нашего искусства.

— Мерси! — заключила Ани.