Избранное

— Искусство? — вещает он. — Вот уж идиотизм! Да каждый из нас, художников, достоин смертной казни через повешение за ноги, головой вниз…

— Вряд ли мы заслужили такую честь. А сам-то почему суешь ноги в петлю? — спрашиваю я.

— От вселенской скуки. Человеческая деятельность обязана скуке, как смена дня и ночи — вращению Земли. Я работаю, чтобы заглушить в себе страх смерти, которая лишает смысла наше существование… Вчера — да и не только вчера — размышлял я о том, как я умру и как будут выглядеть мои похороны. Предположим, произойдет это поздней осенью, когда в воздухе уже кружатся первые белые мухи, земля цепенеет, а пробирающий до костей холод особенно отвратителен. Хозяева квартиры, которую я снимаю, звонят в Союз художников, сообщают о моей смерти. Первым об этом печальном событии узнает секретарь правления. Ручаюсь, что, еще не успев опустить трубку, он подумает: «Вот свинья, нашел время умирать. Порядочный человек сделал бы это неделей раньше, когда еще сияло солнце». Положив трубку на рычаг, секретарь начнет соображать, нет ли у него возможности смыться куда-нибудь в провинцию на время похорон и тем самым сбежать от неприятных своих обязанностей. Одна из них, первоочередная, состоит в том, чтобы назначить кого-нибудь из уважаемых коллег стоять в почетном карауле. Сам понимаешь, найти для этого добровольцев трудно. Но их найдут и заставят в административном порядке. Не завидую им. Вообразите: стоять у гроба, нацепив маску мировой скорби, а самому в это время думать о том, что издательство заплатило тебе за иллюстрации вдвое меньше, чем N, что передние шины твоей «лады» совсем стерлись, а новые стоят двести левов, или вспомнить X, которая после десятой встречи пустила слезу, разыгрывая поруганную невинность… Вторая обязанность секретаря — поручить кому-то из сотрудников написать и тиснуть некролог. Третья — самая тягостная — сочинить прощальное слово страничек на пять. Я согласен, это бессмысленно и глупо, хотя и делается в честь моей милости. Но ничего не попишешь: высокое служебное положение имеет свои негативные стороны. Когда-то священник нашей церкви жил намного богаче своих прихожан, но зато должен был не только отпевать покойников, не испытывая при этом скорби, но и пространно высказывать соболезнования всем родным и близким покойного… Признаюсь, мне доставляет удовольствие представлять, как наш шеф стоит перед гробом и читает мне свое напутствие в мир иной. Руки у него красные, нос посинел, бедняга дрожит от холода. «Смер-р-рть, — скажет он с пафосом, приличествующим данному случаю, — вырвала из наших рядов человека с чистой душой и отзывчивым сердцем. Она лишила нас художника, чьи творения еще при жизни заняли видное место в сокровищнице современной живописи. Он навечно останется в наших сердцах как пример беззаветного служения искусству и самоотверженной преданности своему народу…» А те, в чьих сердцах я останусь навечно, будут в это время крыть его на чем свет стоит: додумался, дескать, в такую холодрыгу читать столь длинный панегирик! Один лишь я буду радоваться: кому ж не лестно услышать о себе добрые слова? Мне уже сейчас хочется поблагодарить товарища секретаря. Я уверен: он меня переживет.

Наконец мой гроб опустят в могилу, и многие из присутствующих изобразят едва сдерживаемые рыдания. Секретарь яростно швырнет на крышку гроба мерзлый ком земли, в последний раз выражая таким образом скорбь по поводу моей преждевременной кончины.

С кладбища мои коллеги отправятся в клуб, где примутся вспоминать обо мне с любовью и уважением и вообще сделают меня героем вечера. Опечаленные до последней степени, они вынуждены будут до глубокой ночи заливать свое горе дешевым бочковым вином. И вот тогда… хотелось бы мне на минуту воскреснуть. Явиться и, шлепнув по столу десяткой, сказать: «Какого дьявола вы упиваетесь этой кислятиной? Хоть бы «Карловский мускат» заказали!»

Зеленый глазок радиоприемника уже не мигает, стихло журчанье реки в лунном свете, превратившись в любовный вздох, полный счастья и неясного томления.

— Люблю кошмарные сны. Например, о том, что умираю мучительной смертью, — говорит Васко. Голос у него ровный, монотонный, точно он читает древний манускрипт. — Медленно падаю в бездонную пропасть, тону на большой глубине или задыхаюсь в герметически закрытой комнате. Утром я хватаюсь за кисть, чтобы отогнать эти ощущения. Смерть, как видишь, источник моего вдохновения.

— Почему бы тебе не покончить с собой? — спрашиваю я.