Избранное

Мирский сидит на диване посреди просторного художественного салона на улице Раковского и с притворной скромностью выслушивает комплименты окруживших его почитателей. В салоне царит благоговейная тишина. На стенах сияют многоцветные полотна. Поклонники, рассматривая их уже в сотый раз, открывают все новые и новые достоинства (разумеется, не в пользу существовавшей до этой выставки современной живописи). В зал постоянно входят новые посетители: молодежь, служащие, рабочие. Вот пожилой мужчина — у него крахмальный воротничок, в руке мягкая фетровая шляпа, — он обходит зал с гордой осанкой завсегдатая и знатока искусства. Кричащие тона и деформированные фигуры его раздражают, но он упорно, с пристальным вниманием продолжает рассматривать каждое полотно. На его лице — снисходительная ирония человека, уже видевшего в художественных галереях Европы Апокалипсис модерной живописи. Кажется, что ироническая усмешка вот-вот раскроет его губы и он скажет: «Какая запоздалая дерзость, какое провинциальное новаторство!»

Две работницы, а может, служащие — такие обычно заходят на выставки, когда у них остается время до начала сеанса в соседнем кинотеатре, куда они уже взяли билеты, — смущенно, держась за руки, подходят к первой картине. И тут же начинают громко хихикать — их смех слышен на весь зал. «Господи боже мой, ну и мазня!..»

Мирский слышит этот сдавленный смех и приглушенные восклицания гражданок, он возмущен их вульгарной откровенностью…

— Эмо, отец догадывается о наших отношениях. Венета ему сказала, что я к тебе хожу. Не думала, что она такая предательница…

Я представляю себе другую Венету — с темной челкой и уродливыми скулами, — ту, что курит сигарету, вставляя ее в японский мундштук, и помогает Мирскому рассылать приглашения на его вернисаж. Он сам взял список писателей, художников и служащих министерства культуры и теперь крупным, ясным почерком ставит свою подпись на глянцевых карточках, а она подписывает конверты и относит их в почтовый ящик. Через несколько дней приглашенным предстоит увидеть нечто необычайное. Одни будут шокированы, другие восхищены, последуют оживленные споры, быть может, даже плевки, но, как говорится, снизу вверх.

Наступает день открытия выставки, в половине седьмого зал наполняется народом, среди присутствующих выделяются молодые, экстравагантного вида мужчины и женщины — ценители «ультрасовременного» искусства. Пожилые «коллеги» и знатоки разошлись группами, они много курят, лишь время от времени бросая короткие, непростительно равнодушные взгляды на выставленные полотна. Молодой критик — ревностный защитник творчества Мирского — стоит, окруженный плотным кольцом несведущих, и дает разъяснения: «…Еще один дерзновенный и яркий талант со всей силой молодости заявил о себе в нашем искусстве. Он бросил вызов рутине и шаблону, царящим в выставочных залах. Обогатил современную живопись новым взглядом на мир и человека в этом мире. Он смело рушит, но, я бы сказал, еще более смело созидает. Взгляните на это полотно — «Ревность»!..»

У меня в руках газета со статьей об этой выставке, я смотрю на репродукцию «Ревности», и она действительно вызывает во мне чувство ревнивой зависти… Переполненный публикой зал, оценки и споры критиков, волнующее, празднично-приподнятое настроение, всегда царящее на вернисажах… Минуты эти незабываемы!..

— Эмо, интересно, что бы сделал отец, если бы знал, что я здесь?.. А что сказали бы мы в свое оправдание?

«Что бы я сказал ее отцу, если бы он застал Аленку у меня и догадался, что у нас роман? Я об этом не думал. Вообще предпочел бы с ним не встречаться. Никогда Детину не видел и не испытываю ни малейшего желания…»

Сейчас Мирский со своими поклонниками сидит в ресторане «Болгария» или в «Русском клубе». Отмечают успех выставки. А закончив обсуждение, переходят к анекдотам. На лице Мирского — маска снисходительного великодушия: ведь он тот, чье имя у всех на устах, кого сравнивают с великими. Но, стоит ему немного выпить — и маска эта спадет, на первый план выступает безграничная самоуверенность этого человека, он вызывающе дерзок и остроумен, что чрезвычайно импонирует его почитателям. Рядом с ним, разумеется, сидят Венета и маленькая балетная актрисуля, нежная и хрупкая, точно фарфоровая статуэтка, — это всего лишь одна из тех безликих женщин, которых он демонстративно меняет каждый месяц, насытившись их восторгами и в очередной раз уверившись, что он великий художник…

— Эмо, ты почему молчишь?

— Что?

— Я думаю, что будет, когда отец все узнает. Он будет вне себя…

— Почему?

— Как это «почему»?

— Так ты не говори ему!

— Я и не говорю, но Венета…

— Эта твоя Венета идиотка… Что с тобой — тебе нехорошо?

— Нет, ничего… Почему ты спрашиваешь?

— Мне так показалось.

— Ну, я пошла. У отца скоро обеденный перерыв. Хорошо было, когда он работал в другом селе! Теперь не очень-то выйдешь из дому. До завтра… Ты какой-то рассеянный, даже не поцеловал на прощание…