Избранное

МИЛЫЙ ЭМО!

Мне так хочется к тебе, но сегодня это невозможно. Вернулся отец, и я занята стиркой. Я сказала ему, что ночевала одна, он похвалил меня за храбрость, но потом, как всегда, настроение у него изменилось и он принялся меня ругать: «Чтобы это больше не повторялось! Не смей оставаться в доме одна! Если я опять уеду, позовешь Венету. Значит, договорились! Сама знаешь, какой нынче народ: постучал в дверь, ты пустишь, а над тобой надругаются…» Я слушаю его, а сама думаю: «Ведь это я стучу в чужую дверь», и такой меня смех разбирает! После обеда отец заставил меня пойти на танцплощадку, что рядом со школой, и сам пошел. Ему, видишь ли, приятно на меня смотреть. Он считает, что я самая красивая из всех наших девчат. Едва дождалась, когда это кончится. Все время думала только о тебе, хотелось на виллу или к нашей красной скале. Такая была скучища! Один парень играл на аккордеоне — очень плохо, — другие ребята танцевали, шаркая подошвами по цементной площадке. Пыль столбом, все кричат, смеются, и так хотелось сбежать домой. Венета рассказывала о своей бригаде, о каких-то там спорах, о том, кто выиграл, кто проиграл в соревновании, я делала вид, что внимательно слушаю, а на самом деле все пролетало мимо ушей — и я ничего не запомнила. Весь день прошел в этой суете, тоскливо и скучно.

Ночью долго не могла заснуть, вспоминала выдуманную тобой историю, и мне приснилось, будто Жан благополучно спасся. Его подобрал попутный корабль. Ани ушла буквально за несколько минут до того, как он причалил к пристани. Только-то она приготовилась гадать на кофейной гуще, как дверь отворилась и на пороге появился ее любимый. Жан похудел, оброс бородой, в зубах у него была пенковая трубка, точно такая, какую курил его капитан. Я никогда не видела такой трубки, но позавчера ты говорил о ней, и я хорошо себе ее представила: большая, пористая, белая, словно сделана из снега. Ани выронила чашку — ту, что без ручки! — шагнула, наступив на черепки, и вдруг превратилась в чайку, раскрыла крылья и села любимому на плечо. Жан поднял руку, чтобы ее погладить, лицо у него было при этом очень грустное, хотя и доброе и даже растроганное. Какой глупый сон, верно?..

Знаешь, когда я думаю о тебе и произношу твое имя, у меня теперь тоже, как ты говоришь, возникает цветовое представление: золотисто-коричневый цвет с более темными пятнами. Иногда оттенки меняются, но мне этот цвет всегда приятен, и на душе от него становится тепло.

Репродукции Ван Гога, которые ты мне дал, чудесные, особенно автопортрет. Какое измученное лицо у этого человека! Какое на нем написано страдание!.. Ты ведь мне непременно еще расскажешь об этом художнике? Жди меня завтра. Сделаю все возможное, чтобы нам увидеться — хоть на минутку. Целую тебя, дорогой мой Эмо! «…мы твердо предчувствуем, что дело больше нас и более долговечно, чем наша жизнь… мы горько ощущаем, как мы ничтожны. Для того чтоб стать звеном в цепи художников, мы должны заплатить тяжелую дань нашей кровью, нашей юностью, нашей свободой, которая к тому же нас никогда не радовала.

В этом мы подобны кляче, которая тащит повозку, набитую людьми, радующимися весне…»

Ван Гог.