Избранное

Учитель завелся: если бат Стоян что-нибудь говорил, он отвечал в два раза дольше, будто давно за что-то злился на него. Вроде интеллигентный, а противный оказался человек. Увидев его охотничий домик, сразу можно было понять, какой он заядлый охотник. У него и плитка там, и кровать, и столик для работы. Как-то пошел я к нему вечером пострелять диких уток. Он принес тетради, сидел и проверял их. Услышит кряканье на болоте, погасит свет, выстрелит в амбразуру — и снова за тетрадки. А теперь вот взъелся и не хочет вылезать из-за стола. Учитель есть учитель, это понятно, что с него возьмешь, но лейтенант был еще противнее. Человек военный, любому приказу козыряет, а тут взял да и заупрямился. Хотя сам без ума от кабаньей охоты. Должен тебе сказать, тезка: упрямство — настоящая болезнь. К тому же заразная. А такого упрямства, как у болгар, нигде не сыщешь! Болгарин, если заупрямится, кепку свою съест вместо пирога, но того, что ты просишь, не сделает. Чтобы бат Стояну возражать? Да ему в этом городе до сих пор никто не смел слова против молвить. Это же, браток, ни на что не похоже! Бат Стоян вскипел, скрипит зубами, никогда он не уступал другим. Я подумал, как гаркнет сейчас: «Встать!» Но он повернулся ко мне и говорит:

— Заводи мотор!

Когда мы подошли к машине, лебедь задергался. То крылом, то ногами бьет так, что вот-вот крышка багажника отлетит. Бат Стоян схватил птицу за шею да как размахнется — и зашвырнул ее в противоположный угол двора.

— Поехали, — говорит, — а те пусть возвращаются как знают.

Еду назад, а сердце у меня в комок сжалось. Примет меня Пепа или прогонит? Оставляю бат Стояна у его дома, еду прямо к ней. Звоню, она открывает. Весь похолодев, стою на пороге и не знаю, что сказать.

— Прошу! — говорит она.

Вхожу в коридор, сам не знаю зачем. Душа полна, а руки пусты. Пепа придвигает мне стул, садится напротив. Какая у нее прическа, а какая шея!.. О мини-юбке и говорить нечего. Взглянул я на ее ножки, и стало мне хорошо. Знаешь, тезка, впервые было мне хорошо только оттого, что просто смотрел на женщину. И тогда же все ей и рассказал:

— Упрямые люди, душенька, упрямые люди! Если б я даже ружье на них поднял, все равно бы не поехали они охотиться на кабанов. Для тебя, лапонька, я бы десяток гор перевалил, да из-за них, из-за этих упрямцев…

— Ну ничего, — отвечает она и смеется. — У меня все равно сегодня гости будут. А вечером сестра придет.

Обманула. По глазам понял, что обманула. У нее и сестры-то нет никакой. Но и у меня ведь не было мяса дикого кабана…

Проводила она меня до двери, да так все на этом и кончилось…

А теперь, тезка, скажи, кто ты и откуда?

Перевод Михаила Роя.

Мое детство

Благостность нисходит на душу всякий раз, когда я вхожу в выставочный зал. Для меня это всегда храм, по которому разлит мягкий свет: здесь празднично тихо и торжественно, здесь священнодействует искусство, властвует его дух. Здесь все — совершенство, а вместе с тем — что-то и не досказано до конца. В каждой краске — жар великой неудовлетворенности таланта, каждая рама замыкает своими пределами множество страстей и сомнений, отражающих верность правде и приверженность иллюзиям. Какое наслаждение быть лицом к лицу с этим многокрасочным хаосом жизни! Проникать за видимое на холсте, в таинство творчества. Благоговейно преклоняться перед великим мастерством художника, благодарить его за испытываемый восторг, за внушаемую им веру в то, что и во мне жива частичка Бетховена, Пушкина, Моцарта…

Вот и мое детство — это ведь сон. Сказка, в которую я уже не верю, подробности которой уже стираются в памяти. Порой охватывает неуемное желание взрыхлить толстый пласт времени, проникнуть к корням иллюзорного детского счастья, добыть хоть один глоток из источника моей жизни. Я пытаюсь, но тщетно. Чем больше жажду я этой целительной влаги, тем туманнее видится она в синем далеке десятков лет.

А художник способен дать мне ее — чистейшую капельку, в которой высвечивается все мое детство.

Пейзаж я увидел в глубине зала — там, где обычно размещают произведения «малых» жанров. Солнце на холсте клонилось к горизонту. Оно было скрыто за тронутыми отблеском золота облаками, но я ощущал его — громадное, жаркое, будто раскаленные угли сникающего пожарища, дарящее земле свое последнее тепло. Так умирающий старец торжественно и просто благословляет, прощаясь, живых.

Мы с мамой идем белой полевой дорогой, и я ощущаю ступнями бархат пыли. На душе легко, радостно. Я забегаю вперед, подпрыгивая козленком, потом поджидаю маму и, уткнувшись в ее фартук, вбираю в себя густую смесь запахов — молока, трав, кухни и еще чего-то такого, что исходит только от мамы. Перед нами то на трех, то на четырех лапах трусит наша белая собачонка. Она уж свернула к садам, и я ей завидую, потому что она раньше меня вбежит в село и раньше меня увидит дом, двор, кроликов, голубей, ягнят — моих сотоварищей, по которым я целый день скучал в поле.