Избранное

На ужин я немного запоздал, и Ангел, увидев, что я ищу свободное место, пригласил меня за их столик. Знакомство с матерью состоялось — сухо, без какой-либо заинтересованности с обеих сторон. Гром оркестра не позволял нам даже обменяться обычными в таком случае любезностями. Музыка и голос певицы, сотрясавшие огромный зал, танцы, возбужденный гомон выпивших и разгулявшихся иностранцев скрадывали деревенскую неуклюжесть официантов и давали полную свободу их мародерской алчности. Вот почему вечерняя программа Ангела оказалась особенно трудной для исполнения. Хотя он специально выжидал паузы между музыкальными номерами и только тогда выпускал на волю свой пронзительный дискант, у официантов для него не хватало ни глаз, ни ушей. Они, точно вороны, пролетали мимо нашего столика и садились на «трупы» тех иностранцев, которые от количества выпитого алкоголя уже потеряли способность проверять счета. Счета же эти были написаны кривыми буквами и имели не только по грамматической ошибке в каждом слове, но и по арифметической в каждом столбце.

Ангел потерял терпение. Он вышел на середину прохода и начал выдавать свой дискант все в новых и новых вариациях. Официанты ругали нас за наше равнодушие и требовали, чтобы мальчик сидел на месте и брал пример с иностранных детей. Эти закоренелые материалисты, ослепленные алчностью, самым непозволительным образом путали голод с отсутствием воспитания, то есть сваливали все с больной головы на здоровую. Мы и не пытались их разубедить, потому что давно к этому привыкли — ведь у нас такое происходит не только среди людей малограмотных, но даже среди так называемой духовной элиты, где люди, стремясь как можно выше подняться по административной лестнице, приписывают свои слабости коллегам.

Один из официантов, сделав вид, будто хочет отстранить мальчика с дороги, так его ущипнул, что Ангел подскочил, оглушительно взвизгнув (здесь уже не приходилось говорить об актерском мастерстве), и головой чуть не вышиб поднос из его рук. С подноса слетели три пустых фужера и, приземлившись, разбились вдребезги. За этим эпизодом последовал очередной, который, как в кинофильме, усилил напряжение драматического действия: прибежала какая-то тетка в грязном переднике с совком в руках и принялась собирать осколки, метрдотель до невозможности сконфузился и, даже не поинтересовавшись, в чем дело, стал раскланиваться в разные стороны. Снова явился директор. Этот маленький скандал обернулся для нас неожиданным успехом. Нам тотчас принесли ужин.

Но не успели мы приняться за традиционный болгарский кебап на мангале, как за несколько столиков от нас раздался «чужой» плач. Ресторанная администрация во всем составе устремилась туда, и мы увидели, что плачет десятилетняя девочка. Она была похожа на Белоснежку, какой ее рисуют в детских книжках, — с большими голубыми глазами, нежным румянцем и золотистыми волосами. Но в отличие от Белоснежки она, несомненно, обладала исключительными голосовыми данными и без всякого усилия заглушила эстрадную певицу, которая напрасно пыталась засунуть в рот микрофон, словно это был свежий огурец. Пока посетители, глядя на Белоснежку, удивлялись: «Какой мощный голос у этого хрупкого ребенка», на террасе кто-то заревел так, что все вздрогнули и повернули головы в другую сторону. Ревел тринадцатилетний прыщавый верзила, у которого уже начал ломаться голос. Уставившись в потолок, он так гундосил, что сидящие за соседними столиками иностранцы пытались зажать ладонями уши.

Администрация, подобно фронтовым санитарам, устремилась со всех сторон, чтобы оказать «первую помощь»: выставить из ресторана или заткнуть ему глотку ужином. И они бы выставили, но сидевшая рядом дама отпустила в их адрес такое материнское «благословение», что находившиеся в ресторане болгары аж крякнули, а «канадская лужайка» на голове директора встала дыбом.

Итак, у Ангела появились последователи. Если бы он был взрослым и уже познал сладость тщеславия, он наверняка бы возомнил себя мессией. Но он считал себя лишь прекрасным исполнителем и потому усмехнулся, подмигнув мне точно так же, как за обедом, и сказал:

— Дяденька, разве ж это жизнь — так ее разэтак!

Если вы примете близко к сердцу то, что это было сказано восьмилетним ребенком, вам, вероятно, станет грустно. Я же улыбнулся, потому что был уверен, что он просто повторил чужие слова, слова, сказанные когда-то кем-то из взрослых.