Избранное

Разве думали когда-нибудь испанские гранды и инквизиторы, что произведения Сервантеса, картины Веласкеса, Эль Греко, Гойи и других мастеров, столь сомнительные и еретические в свое время, будут привлекать миллионы почитателей со всех концов мира и (что не безразлично современным инквизиторам) станут выгодной статьей государственного дохода. Я не из тех, кто так уж верит в воспитательную роль искусства, во всяком случае, в наш век, вернее, я подхожу к этому не столь упрощенно. Искусство добилось колоссальных успехов, а человечество не больно-то продвинулось вперед в нравственном отношении. И все же это человечество, которое по-прежнему лжет, крадет, ведет войны, клевещет, завидует, подлизывается и так далее, по-видимому, нуждается в эстетическом наслаждении. Я говорю «по-видимому», потому что не уверен, действительно ли миллионы туристов испытывают наслаждение, не посещают ли они музей из чистого снобизма, унаследованного от прежнего «романтического» времени? Но факт остается фактом: туристы рвутся увидеть памятники искусства, будь то кисть Моне, домашние шлепанцы Гюго или рукописи Толстого, и очень мало кто приезжает специально, чтобы посмотреть какой-нибудь новый завод, новый квартал или даже научное учреждение, где сделано великое открытие, — такие места обычно посещают из «вежливости».

Но если эстетическая и моральная польза искусства сомнительна, то материальная бесспорна. Интересно было бы подсчитать и сравнить, какой доход имеет Италия от искусства Микеланджело и какой — от крупного предприятия или даже целой отрасли индустрии. Любое самое доходное предприятие не только дает государству прибыль, но не забывает и себя, а Микеланджело вот уже на протяжении нескольких столетий только отдает. Я уж не говорю о Египте и Греции. На украденных у них произведениях искусства, выставленных в чужих музеях, наживаются другие страны. Во всяком случае, целый район Парижа кормится за счет «загадочной» улыбки Моны Лизы с того момента, как она «переехала жить» в Лувр. Может быть, это и своего рода пунктик — любой ценой увидеть ее улыбку, — но едва ли найдется хоть один турист, приехавший в Париж, который не встал бы в очередь к ее портрету.

Однако в период создания все произведения искусства — за небольшим исключением — чистый убыток как для частных, так и для общественных меценатов, и они вправе считать, что бросают деньги на ветер. Если это не статуя или портрет, возвеличивающие их персоны, не картина, украшающая жилые комнаты или парадные залы, не церковная фреска, прославляющая бога, меценат и ломаного гроша не даст или будет торговаться, точно на базаре. Поэтому большому художнику чаще приходится просить материальной помощи, поступаясь своей гордостью, чем обычному ремесленнику. Микеланджело постоянно ссорился с очередным папой, гордый, «страшный» Гойя десятки полотен извел на скучные и тупые физиономии короля и королевской фамилии. Сервантес на первой странице своей гениальной книги написал унизительное посвящение знатному покровителю…

И все же, по сравнению с французской буржуазией, многие фараоны, папы и короли, покровительствуя искусству — не важно, из каких побуждений, — проявляли, я бы сказал, истинную дальновидность. Впрочем, это французские академики науськивали буржуазию и культурную общественность, это они подговорили их грубо освистать Мане, который еще и импрессионистом не был, а самих импрессионистов обрекли на голод и всяческое поношение. Обыкновенно эту патологическую ненависть объясняют непониманием нового в искусстве. Я же считаю, что такое объяснение более чем наивно — во всяком случае, по отношению к французским академикам. Люди, «возглавлявшие» искусство такой страны, как Франция, в цивилизации которой еще Монтень успел разочароваться, наследники великих живописцев, простите, не могли быть такими невеждами, чтобы не разглядеть в произведениях импрессионистов большого искусства. Кажется, Шекспир сказал какому-то художнику: «Ваша картина — это урок, данный природе». То же самое можно сказать и импрессионистам. Они тоже дали урок природе, наделив ее такими красками, таким светом, свежестью и оптимизмом, какими она, в сущности, не обладает.

Вы можете сказать: во все времена, везде и всюду догматик есть догматик, будь он даже академиком. Я же, рискуя сделать большой комплимент, придерживаюсь мнения, что догматики всех времен не настолько глупы или лишены вкуса, чтобы их можно было извинить словами Иисуса: «Господи, прости им, ибо они не ведают, что творят!» Наоборот, они хорошо знают цену вещам и именно поэтому их и отвергают — то есть прекрасно сознают, что делают. Они объявляют еретиками всех, кто пытается сказать что-то новое, отнюдь не из невежества (повторяю, я в этом уверен) или желания спасти «святое» искусство (до которого им и дела-то нет, ибо сами они, я говорю сейчас о писателях, пекут по пять книг в год), а просто из зависти.