Избранное

Новое их пугает не своей новизной, то бишь вредностью, а тем, что для них оно недоступно. Свою неспособность и немощь они прикрывают мнимой заботой о «подлинном» искусстве, к тому же очень часто от имени народных масс — тех самых народных масс, которые мало читают или вообще не читают своих «защитников». Более того, яростно сражаясь за сохранение статус-кво, они, искушаемые тщеславием, сами мечтают прослыть еретиками: они готовы пренебречь благоразумием, то есть пойти против самих себя, только бы блеснуть каким-нибудь «измом», прослыть новаторами и обратить на себя внимание общества. Поэтому они на всякий случай проповедуют, что все решит время и о многих произведениях, о которых сегодня трубят, завтра, возможно, никто и не вспомнит, что история не застрахована от опровержения и так далее.

Классические или современные догматики не так уж просто устроены, как мы подчас воображаем, и, как и все люди, делятся на посредственных, способных и одаренных. Последние наиболее опасны, потому что особенно ревнивы к успехам и славе других: ум и талант их не обманывают, и тайно такие догматики признают и ценят все новое. Никогда не отвергают его целиком, но зато никогда и не защищают. Перед обществом они любят выставить себя крайне демократически настроенными, даже свободомыслящими. Презирая своих посредственных коллег, они в то же время всегда объединяются с ними против нового и интересного. А посредственные, хотя и кричат громко, никого не убеждают. Большинство из них, добившись тепленького служебного местечка, затыкаются. Способные же все время ощущают, что они лишены чего-то главного, на что их способностей не хватает, и, вообразив себя вершителями судеб, начинают действовать исподтишка, а следовательно, с «наилучшим» результатом; это-то иезуитство и делает их опасными.

Словом, догматики — народ интересный, и если бы я был социологом или публицистом, то непременно написал бы о них трактат или по крайней мере эссе и показал бы, что им тоже нелегко в наше время, когда все кому не лень лезут в новаторы, а им приходится дрожать от зависти и страха, что широкие народные массы забудут их еще при жизни.

Но оставим догматиков в покое и вернемся к нашему пикадору. Он, как я уже сказал, в своих доспехах напомнил мне средневекового рыцаря, и я связал его с памятником Дон Кихоту, ибо другого памятника рыцарю в Мадриде я не видел, а Дон Кихота считаю великим рыцарем. В Мадриде знаменитый идальго изображен не малахольным заморышем с безумным взглядом, а нормальным мужчиной с легкой тенью разочарования на спокойном, задумчивом и одухотворенном лице. Кажется, будто он только что сказал своему оруженосцу: «Санчо, человечество неисправимо, у него фабричный дефект, но мы должны не смотреть на него со сложенными руками, а постараться ему помочь; если понадобится, мы будем сражаться с баранами и ветряными мельницами, и плевать нам, что нищие духом потешаются и считают нас безумцами!» И Росинант — тоже обыкновенная нормальная лошадь, породистая, крепкая и задумчивая.

А наш пикадор в отличие от Дон Кихота, который не знал, что значит страх перед лицом врага, от напряжения аж пожелтел и, верно, проклинал тот день, когда стал пикадором. Его простоватое лицо, уже не смуглое, а желтое, стало белым, когда бык бросился и вонзил рога в брюхо лошади. Лошадь попятилась и уперлась боком в барьер. Тем временем пикадор изловчился и вонзил пику в самую холку. Хлынула кровь, бык, обезумев от боли, поднял лошадь вместе с всадником на рога, «броня» затрещала… а пикадор, став белее мела, нажимал на пику и вертел ее, как штопор. Следовало нанести быку еще две раны пикой, но это было не под силу пикадору, да и бык мог перебросить его вместе с лошадью через барьер. Те, что были с лиловыми плащами, сумели криками отвлечь быка от лошадиного брюха и нацелить его на другого пикадора.