Избранное

Поздней осенью дядя Мартин заявился в наше село. До этого все здесь называли его недоучкой, проходимцем, бездомным бродягой, который пропадет где-нибудь под забором, и, надо сказать, в общем-то для этого имелись все основания. Да, мои односельчане горазды давать людям точную и полную характеристику, это, пожалуй, одна из самых замечательных черт их гения. Мой дядя, конечно же, служил отрицательным примером при воспитании детей, отцы наставляли сыновей, чтоб не шли по стопам дяди Мартина, женились до ухода в солдаты, а воротившись, сеяли хлеб да рожали побольше детей. И эти же самые люди, увидев дядю Мартина в дверях корчмы, повставали с мест и поснимали шапки. Дядя Мартин, не преминув показать свою скромность, направился было в угол, но завсегдатаи усадили его и его товарищей на видном месте и крикнули корчмарю, чтобы нес магарыч. Весть о прибытии знаменитого разбойника мигом облетела село, и скоро в корчму народу набилось до отказа. Мужики наперебой подсаживались к дяде Мартину, и по тому, как приветливо, душевно они с ним заговаривали, было ясно, что этим людям хотелось завоевать расположение дяди Мартина в расчете на его щедрость. Все понимали, что человеку в его положении нужны помощники и единомышленники, чтобы делить с ними добытое добро. Не прошло и часа, как на столе, за которым сидел дядя Мартин, появились миски с вареными цыплятами и печенкой молодого барашка, оплетенные бутыли с вином и ракией, корчма огласилась звуками волынок и кавалов, грянули дружные песни, под ногами пляшущих пол заходил ходуном, — одним словом, посещение дяди Мартина и его собратьев вылилось во всенародный праздник, который стал наглядным опровержением известной мудрости: нет пророка в своем отечестве.

Близилась полночь, дядя Мартин, поблагодарив земляков за теплый прием, попросил их приютить троих его сотоварищей. Верные его наставлению, эти его соратники носили одежду, достойную их чистых, возвышенных душ, и односельчане в порыве высокого гостеприимства чуть не разорвали их на куски и долго передавали из рук в руки, пока трое счастливцев не увели их к себе домой.

Трифон Татаров, сразу узнав от верных людей о появлении дяди Мартина, решил, что нужно немедленно известить об этом околийского начальника, но в управе как назло не оказалось никого, кроме хромого сторожа, и кмет вспомнил, что Киро Черный накануне уехал по делу в окрестные села. Прячась в тени плетней (светила луна, и на дворе было видно, как днем), Татаров боковыми улочками добрался до своего двора и, миновав амбар, прошел к сеновалам, но там было еще светлее, чем на улице. Копны свежеобмолоченной соломы и кукурузные кучи, озаренные луной, будто костры, заливали всю усадьбу желтым светом. Татаров, точно загнанный зверь, в два прыжка очутился под навесом амбара и прислонился спиной к стене. Сталь револьвера жгла ему ладонь, ступни пылали, точно он ходил по раскаленным угольям. «Надо бежать!» — подумал он, чувствуя, что вот-вот сгорит. Ему вспомнилось, как однажды ночью бегал он по полю. Ночь была такая же светлая, лунная, но на земле уже лежал снег — около двух пядей, дул сильный ветер, подморозило. Трифон, тогда еще не женатый, где-то подхватил чесотку и не находил себе места от зуда под мышками и в паху, руки между пальцами были расчесаны до крови. Отец прогнал его ночевать в сарай, чтобы случайно не занес заразу в дом. Какими только снадобьями его не пичкали — ничто не помогало, и он прожил в сарае целый месяц, словно какой бродяга. Ночевал на охапке соломы рядом со скотиной, ночами ворочался с боку на бок, мучимый чесоткой, засыпал под утро, вконец обессиленный. Потом один старик посоветовал ему окунуться в раствор негашеной извести — так, мол, в войну излечивали чесотку. Трифон прикатил в хлев большую бочку, наносил ведрами известки и, забравшись в нее, окунулся по самые уши. Сидеть в прохладном растворе было даже приятно, но, выбравшись из бочки, Трифон увидел, что все его тело покрылось коркой, кожу нестерпимо жгло, будто его всего огнем опалили. Как был, нагишом, выскочил он из хлева и, словно ополоумев, начал бегать по двору, а затем через ток подался в огород, перемахнул забор и что есть духу понесся полем к лесу. В лесу снег был глубокий, по колени, и Трифон, повернув назад, долго бегал по чистому полю, чувствуя, как все нутро полыхает огнем — жар, казалось, прожег все жилы. Домой он воротился только под утро и как убитый заснул на сеновале, а через несколько дней вся кожа облезла, снялась целиком, будто он был не человек, а уж. Трифон посидел дома, пока не наросла новая, и так избавился от прилипчивой болезни.