Избранное

Потом мы догадались, что это дело рук кладоискателей. В селе издавна рассказывались легенды о некоем хаджи Ибрагиме, чье сказочное богатство якобы зарыто было вместе с ним в могиле. Мои односельчане из религиозных предрассудков или со страха долго не решались начать поиски этого клада, но теперь им взбрело в голову, что мой отец осмелился поселиться на турецком кладбище неспроста — видно, пронюхал что-нибудь о забытых деньгах и рано или поздно их найдет. Дождавшись, когда отца заберут в солдаты, кладоискатели в первую же ночь приступили к поискам сокровищ хаджи Ибрагима. Через три месяца отец, приехав на побывку, увидел, что половина могил разрыта, огромные могильные камни валяются обок, вывернутые из земли. Он ужасно обрадовался и сказал, что кладоискатели очень ему помогли, проделав работу, которой ему хватило бы на три года. Отец распустил слух, будто ночью при свете луны видел, как в разных местах кладбища переливаются в лучах месяца золотые монеты. Он клялся, что никому не покажет этих мест, и еще пожаловался кмету, что кто-то роет ямы на его земле. Этого было достаточно, чтобы все как один мужики нашего села ударились в кладоискательство. По весне, как только растаял снег и почва стала рыхлой, кладоискатели с новой силой принялись обрабатывать задаром землю под наш будущий огород, так что маме удалось разбить несколько грядок. Приехав на побывку во второй раз, отец застал все камни выкорчеванными, а разбухшая от дождей земля была сплошь разрыхлена. Он перенес камни на межу и сложил из них ограду, ставшую вечной границей между нашей землей и землей соседей. Отцу оставалось только отбыть военную службу, чтобы стать хозяином своих владений.

В эту пору я уже держался на ногах и ходил по земле, усеянной тленными останками сотен правоверных, занесенных сюда по воле случая и предавших души аллаху. Мне частенько доводилось играть их черепами, и я думал о бренности их славы. Задумывался я и над собственной судьбой, спрашивая себя, какой она будет, раз мне суждено делать первые шаги на турецком кладбище. Судьба оказалась не бог весть какой завидной, но скромность обязывает меня принять ее как бесценный дар жизни и довольствоваться ею. Мне хотелось бы рассказать вам еще кое-что, но, как сказал Ларошфуко, выполнение долга есть своего рода неблагодарность.

Перевод Валентины Поляновой.

Если нет берегов…

Керосин в лампе кончается. Стекло медленно темнеет, фитиль потрескивает. Вокруг вьются мотыльки и прочие крылатые букашки. Напрягаю слух, стараясь уловить гудение их крылышек, и невольно сравниваю с различными типами самолетов. Среди них: истребители, тяжелые бомбардировщики, большие пассажирские лайнеры, есть даже один вертолет… Темень за моей спиной плотная, словно стена, и дышит затхлостью необитаемого жилища. Когда было светло, так не пахло. Может, это ночь обостряет обоняние или, наоборот, усиливает запахи? Почему качаются стены? Кажется, будто я сижу на огромных качелях и они, блуждая в околоземном просторе, несут меня неведомо куда. В соседней комнате кто-то есть — слышен приглушенный шепот. Голову на отсечение: если это не люди, то, значит, духи. Или гномики в красных колпаках, с белыми бороденками. Курят трубки и обсуждают важные вопросы. Что же они обсуждают? Верно, выбирают председателя профкома. Или спорят о количестве песчинок на пляже. Пойду-ка я к ним. Возьму слово и назову число: один биллион биллионов, умноженный на биллион биллионов и еще раз на биллион… Кто это исполняет такую нежную симфонию? Мотыльки и другие крылатые насекомые? Или — сама ночь? Как я счастлив! В темноте и одиночестве я полностью постигаю самого себя и вселенную. Воображение мое реет подобно вольной птице.

Я устал от дальней дороги, а заснуть не могу. Профессорская постель неудобна (сетка растянулась), как любая чужая постель. Пахнет нафталином. И чувство такое, будто лежишь в могиле. Как тогда, на окраине венгерской деревушки, во время атаки…

Помню, перед глазами блеснула каска — и в ту же секунду кто-то дернул меня за полу шинели. Я подумал, что это какой-нибудь шутник из нашей роты, и резко обернулся, готовый его обругать. Прекрасный получился бы «мат», не сообрази я вовремя спрыгнуть в развороченную могилу. Немец, верно, решил, что со мною покончено, и повернул дуло автомата в другую сторону. Думаю, и по сей день его мучает совесть. Раскаяние, что он укокошил художника…

Долго мне тогда пришлось отлеживаться на человеческих костях, сжимая в руке оскаленный череп. Я был не настолько наивен, чтобы, как Гамлет, утешаться мыслью о бренности всего земного. Напротив, я считал, что самое непреходящее — жизнь, и любой ценой старался ее сохранить. Вероятно, поза моя была весьма комична, потому что увидавший меня советский лейтенант начал хохотать, а потом мрачно и презрительно сказал:

— Давай вылезай! Немцы отступили.