Избранное

Это был пожилой человек с типично русским лицом. Николай Васильевич удивительно на него похож, только лицо у него вечно грязное и какое-то безжизненное. Многих интересует его биография, но он всегда отвечает односложно: «Меня сюда забросила судьбина». Этот здоровый, но какой-то запущенный старик, пропахший рыбой и креветками, изъясняется на смешанном русско-болгарском языке. Обычно те, кого швыряет «судьбина», становятся либо мудрецами, либо полудурками. Николай Васильевич — ни то ни другое. Он — воплощенное равнодушие. Раздражается лишь тогда, когда его называют Казаком. И тогда с чувством былого достоинства, вдруг ожившим, в наше время даже смешным, он напоминает: «Величают меня Николаем Васильевичем!» Правда, случается это крайне редко. Фамилию же его — Молчанов — вообще мало кто знает…

Мне хотелось порадовать старика, и я привез ему бутылку ракии и рыболовные снасти. Оставив пожитки на профессорской вилле, я спустился к морю. Там, на песчаном пляже, Николай Васильевич возился с лодкой.

— Наконец-то прибыл! — сказал он. — А я вот тоже заделался художником. Лодку покрасил. Как там… в Софии?

— Нормально. Ты сам-то как поживаешь?

— Хорошо. Я всегда хорошо.

— Рад тебя видеть, — сказал я и протянул ему сверток.

Старик отложил его в сторону, а бутылку поднес к глазам.

— Благодарствую.

На лице его не отразилось ни тени оживления, оно оставалось бесстрастным.

— Устал я нынче. Пойдем-ка угостимся… Ты один приехал?

— Один.

— Что профессор… жив еще?

— Жив. Болен только. Сын его уехал на лето за рубеж, а ключи отдал мне.

— Тоже недурственно. Буду снабжать тебя рыбкой. В этом году ее пропасть. И лодку можешь брать… для морских прогулок. А теперь — прошу на мою виллу.

Каменная халупа была крыта тростником. Когда-то здесь размещалась контора рыболовецкого хозяйства, но место оказалось неудачно выбранным. Осенние косяки ставриды и скумбрии переместились в глубоководные места, и хозяйство перевели в Балчик. Николай Васильевич получил сторожку в вечное пользование — за давностью. У него есть и своя комнатенка в селе, но он там обитает лишь в самые холодные зимние дни.

Мы устроились рядом с халупой, у открытого очага. Старик развел огонь и принялся хозяйничать. Солнце садилось, оно так снизу набрякло, что казалось, огненная капля вот-вот сорвется, полетит вниз к горизонту и упадет в море. Само море приобретало сине-зеленый цвет, застывало и превращалось в бесконечную равнину. Шагай себе по этой равнине и размышляй вволю. Нарушать твое одиночество будут только чайки — те, что кружат сейчас над лодкой и бранчливо орут.

— Прожорливый народ эти чайки, — заметил Николай Васильевич. — Оставил там немного наживки, вот они и дерутся, точно дети.

Он запрокинул голову, припав к горлышку бутылки, а я глядел на его грязную шею, дряхлый отвисший подбородок. Рубашка у него навыпуск, тоже грязная, зашитая кое-как разноцветными нитками… Отпив, Николай Васильевич закусывает помидором, лицо его покрывается испариной; от его тела веет морской травой, дегтем и краской.

— А ты чего не пьешь? Давай угощайся, — говорит он, не выпуская, однако, из рук бутылки. — Хорошая вещь ракия… и водка тоже, да нет ее. Давненько я ее не пил. С молодости.

Отпив еще разок, он унес бутылку в халупу.

— Это на завтра.

Я доел вяленую скумбрию и вернулся к себе на виллу. Но потом снова пришлось спускаться, просить керосина…

Запах брошенного жилья уступает место другому — сладостному, опьяняющему. Он вливается в окно вместе с шумом моря и прохладой ночи. Море блестит в лунном свете, таинственное, могучее, и я чувствую, как вилла качается в ритме волн…

Вилла продолжает качаться в ритме волн, а я не сплю. Сижу и при свете керосиновой лампы делаю карандашные наброски. Возможно, это впечатления прожитого дня. Нет, это фантазия, капризы воображения. Сегодняшние впечатления скудны, да я и не рассчитывал на большее. Встал рано, спустился к морю и с разбегу бросился в воду. Сделав несколько кругов, вышел на берег. Дома установил мольберт. И не знал, с чего начать. В голове было легко, пусто… Долго простоял перед холстом, так и не взяв в руки кисть.

К девяти часам начало припекать. Вода чем дальше от берега, тем становилась синее и гуще, а чем ближе к нему — тем зеленей и прозрачней. На горизонте дымил корабль. Видны были только трубы и легкое облачко дыма над ними. Будто там возлежало какое-то морское божество и курило трубку.

Я снял ботинки и босиком двинулся вдоль пляжа. На золотой полосе песка кувыркались местные ребятишки, лежали пожилые крестьянки — белотелые, плоскогрудые. Завидев меня, они еще издали натягивали платья или, сдвигаясь поплотнее друг к другу и стыдливо улыбаясь, ждали, пока я пройду мимо. Маленькая речушка привела меня в село. Оно лежало на двух холмах, утопая в зелени плодовых деревьев и огородов. Дома старые, перила открытых сеней с прорезями в форме сердец и четырех листиков клевера — наивных символов любви и счастья в нашей реальной жизни.