Нам тотчас принесли вина, и дед с бабушкой немного освежились. Еще стаканчик, и дурнота прошла. Потом мы попросили принести наши узелки, развернули мясо, бабу; мы с бабушкой напились и кофе. Тут нас заметили Гаталчиковы, Гранчаровы и Мургашовы из соседней деревни, которые тоже уже искупались, и пригласили нас к своему столу. Они угощали нас своими лакомствами, мы принесли наши, и все вместе мы угощались, потягивали винцо, разговаривали, курили и нахваливали ванны и банки. Появились и музыканты-трубачи, и поднялось такое веселье, что молодые да которые посмелее пошли и танцевать, а старики, хотя из-за шума не слышно было слов, очень весело беседовали. Если бы не идти домой, мы бы остались там до утра, по крайней мере мы с дедом. Но бабушка ворчала, мол, не хватало, дескать, еще ему в пляс пуститься, мало того, что бумажный золотой «выбросил» музыкантам, и все твердила, что вечер на дворе, ночь скоро, хозяйство без глазу. Дело в том, что за соседним столом сидели ремесленники — мастера с женами, и дед, разговорившись с ними, стал звать их к нашему столу. Ему нравилось, что они веселятся еще более непринужденно, чем мы, — пели они уже совсем не то, что играли трубачи. Но бабушка этого не позволила — она то и дело поднималась, будто собираясь уходить, и упаковывала обратно в корзину остатки еды. Мы и в самом деле уже наелись, напились, даже допьяна — и крестьяне и господа.
После полуночи, отдыхая на каждом шагу, мы едва добрались до дому. Старикам по пути становилось плохо, в глазах то темнело, то сверкало ярким светом, подгибались ноги, их шатало, мутило, некоторые ранки открылись, и всю дорогу из них сочилась кровь, они пришли домой в перепачканном кровью белье.
К утру они чуть не отдали богу душу. Их так тряс озноб, что пришлось прикладывать к ногам нагретые кирпичи, а на живот — горячую золу, и казалось — самое время бежать за священником.
После лечения водами они обычно еще недели две были больные, слабые, но все равно дали бы руку на отсечение, что им «тогда хоть немного полегчало», а дед и подавно частенько вспоминал тот вечер и веселое общество.
Вот так, по крайней мере раз в год, ходили мы «на воды», чтобы найти там после тяжелого крестьянского труда лекарство и облегчение для изнуренного тела и небольшую отдушину для томимой жаждой души. Ведь так везде в наших словацких деревнях, за малым исключением, — ну, молодежь еще ходит на танцы, собирается на посиделки, а пожилым людям что остается? Не удивительно, что они, тоже не чуждые обществу и веселью, толпой валят в кабаки, а те, кому позволяют средства, соединяют приятное с полезным. Кто же виноват, если при этом они нередко вредят сами себе?
Домой!
Отец занимался землепашеством, как и все его предки.
— Эх, тяжелая это работа, кровью и потом умоешься, а воздаяния господня можешь и не дождаться. То мороз побьет, то засуха высушит, то дожди зальют, — а с поля хлеба не возьмешь, так и в гумне не намолотишь. Падет скотина, налогов не заплатишь — продадут все с молотка, и останешься ты гол как сокол…
Так порой размышлял, лежа на койке в казарме, Дюрко Загон, крестьянский парень, которому до военной службы и в голову не приходило, что жизнь его может быть совсем не такой, как у отца, брата и других родных в далекой детванской деревушке.
Но на службе Дюрко исполнял все, что приказывали, умел читать и писать, выучился немного и по-венгерски, поэтому уже после вторых маневров он стал капралом, а потом к весне и ротным.
Парень он был видный — высокий, стройный, с черными усиками, тонким овальным лицом, волосы что вороново крыло, глаза темные, — словом, пригожий, как картинка, крепкий, как молодой дубок. Бодрый и выносливый, как из кремня вытесанный солдат, по характеру он был мягкий, словно только что выпеченный хлеб. Все любили его за добрый, незлобивый нрав.
Товарищи-солдаты, кто был не из крестьян, прозвали его в шутку Детваном и часто подсовывали ему дудку, уговаривая спеть и сплясать, «как у вас умеют».
Что и говорить, знал он сотню, а то и две детванских песен и пел их так задушевно, будто не выучил когда-то, а сложил сам, пел, о чем ни попросят.
По воскресеньям, когда солдат иной раз отпускали в деревню, без Дюрко не обходилось. Что за потеха была, когда он рассказывал о проказах парней на летовье, в пастушьих хибарах и зимой дома. А плясал он вприсядку до того хорошо, что офицеры и даже капитан не раз приходили поглядеть, когда он обучал этому других.
Ну разве плохо быть капралом, ротным? Мундир с иголочки, крепкие ботинки, перчатки; правда, у него есть свои обязанности, но он не «тянет лямку», а если все же приходится, может себе и послабление сделать. И развлечения да интрижки у него на уме чаще, чем у несчастного рекрута…