Избранное

Посыльный тихо вошел в избу, подошел к больному, видя, что происходит, взял его руку в свою и сказал:

— Ну что, пора, Адамко? Передай там привет жене моей Катке, куму, брату Яну и всем родным от нас и от детей. Передай, что жизнь у нас тут не сладкая. Ну, благослови тебя господь… — На глазах его выступили слезы, и губы задрожали.

Агнеса, тихо всхлипывая, сняла с печки девочку, поставила ее на ножки и подвела к умирающему поцеловать руку, мол, «тятя от нас уходит».

Девочка, испуганно оглядываясь на нас, схватила его за руку, но, видно, боялась или не знала, как целовать.

Наш старик промолвил:

— Целуй, целуй, есть за что.

Агнеса нежно прижала головку ребенка к руке умирающего и сама поцеловала его руку. Потом снова посадила девочку на печь, и та забилась в угол.

Соседка, скрестив руки, стояла в ногах умирающего и шептала молитву. Доктор уже уложил свои инструменты. Агнеса заплатила ему за дорогу, врач тоже подошел к Адаму и громко сказал:

— С богом, с богом, старик!

Но тот уже ничего не видел, лишь изредка вздыхал, отходил.

Агнеса взяла с припечка свяченую воду, соседка принесла горящую свечу и вложила ему в руки, обе они встали на колени и начали молиться за упокой души.

Огонь от свечи сделал его черное лицо красноватым, оно было страшно, но покойно… Он уже умер, я даже не заметил когда.

Соседка встала и открыла двери, чтобы душа могла вылететь…

Вышли и мы, до глубины души тронутые этим скрытым от нас духовным богатством маленьких, всеми заброшенных людей.

Перевод О. Гуреевой.

На воды

Из коридора ружомберкской кутузки внизу я вижу реку; воды далекого Вага поблескивают на солнце, и порой так захочется окунуть в него хотя бы голову. Неправда, что в тюрьме «холодок». По крайней мере, мне от венгерского правосудия всегда жарче, чем в самый знойный день на свободе.

Ну да придумаю что-нибудь, если не до Вага, доберусь хоть до Ревуцой. Сейчас как раз сплавляют лес, арестанты вытаскивают его из воды, попрошусь и я.

Так размышлял я душным утром — был конец июля, — а после обеда уже таскал бревна. Но скоро пожалел, что вызвался на эту работу. Бревна тяжелые… от студеной, ледяной воды сводит руки-ноги.

Что и говорить, это совсем не то веселое купание, что было у нас дома, в деревне, лет двадцать — двадцать пять тому назад.

То ли дело тогда! Целое лето я бегал налегке: штаны, рубашонка, да на голове потерявший всякий вид головной убор, доставшийся мне от деда и некогда называвшийся «шляпой» — с давней, специально проверченной дыркой наверху, через которую выбивались мои вихры и которая служила воронкой, когда мы лепили из глины куличики и носили в шапках воду. Но вот шляпу уносило водой, и я ходил с непокрытой головой. Родители наказывали меня тогда и разыскивали где-нибудь в чулане или привозили из города чью-либо старую соломенную шляпу, а то нахлобучивали мне старую папаху, чтобы я, не дай бог, не ходил будто какой цыганенок, и пугали солнечным ударом. Папаха была надежнее шляпы — ветром ее не сдувало; правда, мы, мальчишки, иногда нарочно кидали свои шляпы и шапки в реку и «поили» их; и моя при этом «напивалась», но не тонула совсем, а медленно плыла вниз по течению, словно дохлая кошка. А если после этого нам случалось подраться и я шлепал кого мокрой шапкой по лицу, то ему на целый час хватало потом слез утираться.

Вот было житье! С утра до позднего вечера мы не вылезали из речки. Гуси или овцы пасутся рядом на лугу, а мы в воде — кто с палкой, кто с вилкой в руке, а на пруте нанизано уже штук двадцать бычков. (В нашей деревне считалось, что раки отдают «мертвечиной», их мы не брали.)

Только когда на колокольне било полдень, мы спешили на луг. Младшие или старшие братья, сестры приносили нам поесть, или мы с утра брали еду с собой в узелках. В полдень купались, а потом айда по садам и огородам вдоль реки — разорять гнезда, добывать черешню, ранние сливы, горох, огурцы — все, чем можно поживиться.

Нас гоняли, драли за вихры, доставалось вдобавок и дома, потому что всякий раз среди нас находился пострадавший, который будто бы «наступил на стекло», а на самом деле проколол пятку, перелезая через чужой забор, спасаясь от погони. Если после этого он не мог бегать, его испытывали, чтоб он не попался потом, во время набега — ставили дозорным: он приглядывал за скотиной и нашими узелками (из которых при случае лакомился, за что нередко бывал бит, и все кончалось плачем), а из добычи каждый выделял ему чего-нибудь, так что дозорному перепадало больше всех, но за это он обязан был отгонять скотину, если она лезла в огород, всех слушаться и никому не перечить.

И так — все лето, пока не начинали падать листья с деревьев и холодный ветер не нагонял нам гусиную кожу по всему телу.