Избранное

Там подогрели ему уточку, чтобы холодная желудку не повредила, выпил он вина, предложил и женщинам, те, однако, отказались, потому что он к их пирогу не притронулся. Вскипятили ему чаю; поевши, закурил Тонко сигару и, полудремля, болтал матери с дочкой (отец был с избирателями) о чем угодно, только не о выборах. Дочь вышла на крыльцо, а мать, утомленная рассказами, клевала носом. Тонко, не зная, чем заняться, зажег свечу и побрел к себе в комнатушку отдохнуть от трудов выборных, собраться с силами к трудной утренней поездке. Будить себя не велел, думая, что все равно не уснет. «Однако рановато вставать придется, лягу-ка я, кто знает, когда усну», — решился он наконец. Положил под голову привезенную из дома подушку и предался воспоминаниям о жене, думая, как она там мучается в тревоге за него, видно, оба они всю ночь глаз не сомкнут. Взгрустнул он по родному гнезду. «Здесь и кровать какая-то высокая, хоть по лестнице взбирайся», — думал он, закуривая на сон грядущий сигарету.

Его чуть передернуло от озноба, он зарылся в перину, и сразу в голову его полезли мысли о верной простуде, насморке, воспалении легких, чахотке и бог знает о чем еще.

«За словацкое наше дело положусь на господа бога!» — вздохнул он набожно, осторожно докурил сигарету и задремал, начиная уже потеть.

В тревоге за свое здоровье и заснул.

На улице уже стихло, шум из корчмы сюда не доносился. Тонко спал, и даже маленькая мышка не тревожила его покой. Спокойной ночи!

VI

В шесть часов утра по улицам нашего городка потянулись вереницы повозок. Словацкие избиратели ехали с просветленными лицами, пели, рукоплескали. Мадьяронские словаки, те, что потрезвей, смущенно отводили глаза, не глядя на именитых горожан, а пьяные дерзко выкрикивали «ильен», словно стараясь перещеголять друг друга и презреть стыд.

Весь город был на ногах. Женщины, девицы в священном, патриотическом порыве готовы были обнимать и целовать наших мужчин, юношей, избирателей и выборщиков, особенно когда под словацким флагом с хвойными веточками на шляпах прошли сразу человек шестьдесят или восемьдесят из одной деревни. Глаза блестели, в груди теснило от радости и тревоги: кого же больше — их или нас…

Жена Тонко тоже выглядывала из окна, потом вышла на улицу, и общий порыв невольно захватил и ее. Но мысли ее были заняты ненаглядным Тонко — не случилось ли с ним чего в этом круговороте речей, песен, криков, успел ли он вздремнуть хотя бы. У проходящих деревенских она все допытывалась — не из Моцнин ли они. Одни говорили, что моцнинские уже прошли, другие возражали, добавляя, что неизвестно, по какой дороге они пойдут: ложбиной вроде ближе, да через город дорога лучше, наверняка сейчас покажутся.

У молодой женщины, с нетерпением дожидавшейся мужа, ком в горле встал, хотелось плакать то от недоброго предчувствия, то от злости, стоило ей подумать, что в предвыборной горячке он забыл про нее, не зашел, как обещал, а двинулся прямо на выборы… Твердила про себя упреки, какими встретит его за это невнимание. «Вот тебе и лю-лю-любовь», — горестно вздохнула она, ушла в комнату и, закрыв лицо руками, маялась в думах о том, как счастливо прожили они полтора года и вот проклятые выборы все у нее отняли.

А снаружи не прекращались овации, более чувствительные души молились, плакали за победу родного словацкого дела, благословляли избирателей.

VII

Все повозки уже проехали и город затих в напряженном ожидании слухов, — господи, что-то принесет нам вечер? — когда по колено в грязи и не по дороге, а задами притащился Тонко.

Жена в первый миг перепугалась и лишь после уж кинулась ему на грудь, когда дошло до нее, что муженек-то ее жив!

Когда они немного дух перевели, рассказал Тонко супруге, где ночевать ему пришлось, как не проснулся вовремя и разбудили его, только когда все повозки уже отъехали на выборы. Пришлось ему волей-неволей, самого себя стыдясь, добрых два с половиной часа пешком, по тропинкам, обходом, задворками пробираться из своего бесславного выборного похода.

Как потом в «Народной светлице» рассудили, этот его путь был самым весомым его вкладом в предвыборную кампанию.

Жена Тонко на остряков внимания не обращала, но ей, впрочем, было небезразлично узнать, как оценил этот «вклад» сам кандидат, — директор ссудной кассы.

Перевод Т. Чеботаревой.

Скрытое богатство

Я гостил у приятеля, врача в Чадце.

Его вызывали к больному, и я отправился с ним.

По дороге в поезде и потом от вокзала до деревни старик лет шестидесяти, посыльный от больного, приземистый, заросший щетиной, с маленькими, живыми глазками, очень открытый и разговорчивый, попыхивая трубкой, доверительно рассказывал:

— Мы бы вас не беспокоили, да вот пан капеллан, когда его вчера исповедовали, сказали, что можно бы все же и за доктором послать… Много он… того, этого…

Старик вынул трубочку, щепотью утер губы, помолчал, смутившись, что с языка у него чуть не сорвалось неприличное слово, но вовремя спохватился и, сплюнув, продолжал снисходительнее: