Избранное

Сведения, которые он успел собрать о Цоги Цискарашвили, как будто подтверждают, что сделан правильный выбор: беден, любит дочку зажиточного человека… Все свое достояние отдал за одного коня, а через несколько часов остался только с уздечкой в руках… Спутался с разбойником, сидел в тюрьме. Казалось, человек с таким прошлым в совести копаться не будет.

Бакурадзе посмотрел на часы. Скоро рассвет. Пожалуй, уже не стоит ждать. На сей раз вы проиграли, господин Бакурадзе. А жаль! Парень что надо. Бакурадзе поудобней устроился в кресле, прикрыл колени медвежьей шкурой и задремал. Через некоторое время он отчетливо услышал, как кто-то вошел в конюшню. Бакурадзе вскочил, подбежал к окну и распахнул его.

Не поднимая головы, Цоги вывел неоседланного жеребца из конюшни и набросил на него попону. На лице Бакурадзе появилась самодовольная улыбка. Игра сделана. Теперь ни одно драгоценное дерево в лесу не пропадет.

Цоги сел на коня, и прежде чем выехать со двора, повернулся к окну и сказал своему новому хозяину:

— А вы рано радуетесь, господин инженер. Убить вас я всегда успею.

— Ружье и патроны получишь в конторе, — спокойно сказал Бакурадзе. — И — в лес! Слышишь?

Цоги не ответил. Он тронул коня и рысью выехал на улицу.

Верный совет дал старый солдат инженеру. Новый объездчик Цоги Цискарашвили оказался божьим наказанием для орбельских крестьян, особенно для резчиков мастерской Джапаридзе. К каким только хитростям они ни прибегали, в какие лесные трущобы ни заходили, чтобы срубить нужное для работы дерево — всегда их настигал вездесущий Цоги. Он знал в этих лесах каждую тропинку и слух у него был, как у молодой совы: застучит где-нибудь топор, а он уже стоит над порубщиком.

Началась жестокая, не знающая пощады борьба между объездчиком и орбельцами.

…По узкой тропе пара быков с трудом тащила нагруженные хворостом дровни. До зимних снегопадов еще далеко, но на колесах здесь не проедешь. Пожилой орбелец, весело покрикивая, погонял идущих в гору быков.

На тропу верхом на подаренном жеребце выехал Цоги.

— Здравствуй, Гия, — сказал он крестьянину.

— Здравствуй, Цоги, — приветливо ответил тот, хотя по всему было видно, что не по душе ему эта встреча.

— Что ты везешь? — спросил Цоги.

— Сам видишь — хворост, — и вовсе растерялся Гия.

— Хворост? — переспросил Цоги. — А что это твои быки так запарились? Больно тяжел твой хворост, братец.

— Хворост как хворост, — пробормотал крестьянин.

Не слезая с коня, Цоги дулом карабина разворошил хворост и зло засмеялся.

— А ну, разгружай дровни!

— Помилуй, Цоги… сына женил, тахту для молодых хочу сделать.

— Разгружай, говорю.

— Заплачу, сколько хочешь, — сказал крестьянин, доставая из кармана кошелек.

— Меня уже купили. Дважды не продаюсь.

— Дешево ты продал свою душу, парень.

— Помолчи, Гия! По-хорошему прошу, оставь чужое добро и иди своей дорогой.

Крестьянин сердито раскидал хворост и обнажил саженный ствол с обрубленными сучьями.

Цоги спрыгнул с коня и помог крестьянину сбросить бревно.

— А хворост возьми, разрешено.

— Подавись ты своим хворостом!

Так бывает в жизни — оступился Цоги, но худо стало его близким. Соседки перестали здороваться с матерью, и к Бердиа изменилось отношение со стороны товарищей: его любимый брат стал им поперек дороги. Но больше всего страдала Шуко. Отец запретил ей даже думать о Цоги. Она все же встретилась тайком с любимым и попыталась уговорить его бросить позорную службу у подрядчика.

— Ты думаешь, мне легко? — признался Цоги. — Мне стыдно смотреть в глаза людям. Но я ради тебя пошел на эту пытку, чтобы у нас был свой дом, чтобы твой отец не называл меня нищим батраком.

— А кто переступит порог такого дома? — печально возразила Шуко. — Люди отвернутся от нас.

— И пусть! — он выкрикнул эти слова с такой ненавистью, что девушка невольно отшатнулась от него. — Мне никого не нужно, кроме тебя, Шуко.

Шуко заплакала.

— Если хочешь, я оставлю отца. Убежим отсюда, — сказала она. И это были не просто слова — она и в самом деле решила оставить одинокого отца и пойти за Цоги куда глаза глядят, лишь бы спасти любимого человека от презрения односельчан, а может быть, и от худшего. Ведь кто-то же стрелял в прежнего объездчика?

— Нет, Шуко, куда мы нищие денемся. Потерпи немного, я своего добьюсь. В конце концов люди поймут, что если уйду я, то придет другой объездчик. Леса все равно проданы, без охраны их не оставят.

— Послушай, Цоги, сердце мое обливается кровью, когда вся деревня называет тебя отступником. Умоляю тебя, отдай коня инженеру, сними эту позорную кокарду и вернись к своему народу. Мать свою пожалей, люди говорят, что она волка выкормила своей грудью.

Цоги вздрогнул. Он знал, что Шуко говорит правду, но он уже не хотел смотреть этой правде в глаза.

— Молчи, Шуко, молчи… Я жить хочу. Надоело мне гоняться за куском хлеба. Видишь, — он показал рукой на ущелье, там, далеко внизу, словно в муравейнике, копошились люди, укрепляя берег реки, по которому пройдет новая дорога. — С утра до ночи животы надрывают, а что им платят? Двугривенный… Довольно на мне поездили! Сейчас я на коне.

Он обнял плачущую девушку.