Избранное

Вот и окончена печальная повесть о горной деревушке Орбели. Но рано на этом ставить точку. Пришло другое время. Мой спутник Арсен Кобаидзе считает, что она только начинается, добрая повесть о новой жизни орбельцев.

— Вы только посмотрите, с кем постаревший Цоги Цискарашвили строит ту самую дорогу, от которой когда-то горцы хотели бежать! Это же его односельчане, это дети и внуки переселенцев. Они построят эту дорогу, потому что никогда она не приведет к ним в горы врага и грабителя.

Перевод Э. Фейгина.

КНИГА II

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Чалвадары не стали дожидаться Нику Джачвадзе. Только взошло солнце, навьючили они лошадей солью, хозяйственным мылом, медным купоросом и пустились в путь. Оставшись без коня, Ника покрутился еще с полчаса возле Гурджаанского моста, затем сбежал к ручью, постоял недолго по щиколотку в воде, и когда жесткая, задубевшая кожа каламани чуточку размякла, покруче затянул шнурки и бодро зашагал в сторону Черемского ущелья.

Роса уже высохла, а птицы замолкли. По всему видать, и сегодня быть пеклу — не продохнуть.

По-над Алазани на Кодорском перевале ослепительно сверкал задержавшийся кое-где снег. Нигде не было видно ни облачка. И это тоже было вестником засухи. Вода в Череми уже спала, а ведь в ущелье стояло двадцать две мельницы — всю пшеницу и кукурузу Джимити, Качрети, Гадрекили, Шиблиани, Чаилури и Кандаури мололи эти мельницы.

Как любил Ника смотреть на Кавкасиони в ясную погоду! И где бы он ни находился — в покосах либо на ферме, встанет он, бывало, на пригорок и как зачарованный глядит на ломаную линию далеких вершин — будто впервые видит и Борбало, и Мацимское ущелье.

Порой его разбирал смех — так близко подходили к нему эти заснеженные ущелья и черные скалы, словно лишь прошлой ночью шагнувшие через Алазани, чтобы порадовать его душу — на, мол, гляди на нас, пока глядится…

И коли не довелось кому хоть раз в жизни увидеть Кавкасиони, подернутый синей, невесомой, как паутина, дымкой, пусть не надеется он в простоте душевной, что видел истинную красоту мира. Но в то утро иные заботы донимали Нику. Не припомнить было здешним местам такой устойчивой засухи. Листья на деревьях сгорели на корню и пожухли, в беду попали лесные плоды и ягоды. Позднее красное ткемали было величиной с кизил, а сам кизил настолько усох, что на ветвях чернели одни косточки.

Если так пойдет и дальше, быть мельницам без воды, и тогда деревням придется возить зерно на помол через Алазани. Но попробуй вывезти отсюда полные доверху плетенки! Грузовой машине к ущелью не подступиться, столько ароб не напасешься, да и где им управиться с пшеницей и кукурузой семи деревень…

Чуть погодя в буковых зарослях завиднелась крыша мельницы плотника Ленто. Ника свернул с дороги, сбежал по склону и… застыл в изумлении. Какой-то негодник отвел воду от мельницы и вдобавок разбил и разбросал по двору лопасти колеса. Могло показаться — в мельнице плотника сами черти бесчинствовали.

Не найдя объяснения подобному разгрому, потрясенный путник только и смог, что подумать — у деревни испокон веку было два храма: один — божий — церковь, другой — человечий — мельница. Какой же такой завелся недруг у Ленто, что надругался над самым святым храмом.

Но худшее было впереди, возле селевого оврага, где земоурцы в позапрошлом году поставили большую мельницу в два жернова и подвели к ней такую дорогу, что на ней запросто могли разминуться две арбы.

На всем пути по ущелью Нику Джачвадзе сопровождала пугающая тишина. До седых волос дожил человек в Черемском ущелье, но ни разу еще не слышал он такой тишины в здешних местах. Из мельницы земоурцев не доносилось ни шороха. Встревоженный Ника прибавил шагу… И здесь разор и запустение: вода из разбитого мельничного желоба уже затопила поляну, где раньше был разбит небольшой огород. Огромное колесо с обломанными лопастями жалобно скрипело на стержне.

Потрясенный стоял старый человек во дворе мельницы, не зная, во сне он видит все это или наяву?

Этой дорогой прошел в прошлое воскресенье идущий на бодбисхевский базар Ника Джачвадзе. Тогда пели и вода, и камень, и мельник… Что же теперь заставило замолкнуть округу, и куда подевался земоурский мельник со своими подручными?

Многое повидал на своем веку Ника Джачвадзе, выдержал он пока что и это — глаза б мои не видели — зрелище, зашагал дальше, но когда и третья мельница предстала пред ним в том же жалком виде, дрогнуло сердце черемца. И сорвался он с места так, словно за каждым деревом таился недруг.

Запыхавшись, спешил он по опушке леса, сердце больно било по ребрам, но он упрямо одолевал нескончаемый подъем. Еще хорошо, что глаза его вовремя приметили косарей, рассыпавшихся по ту сторону ущелья, буйволов, разлегшихся в лужах, а затем и мальчонку, забравшегося на верхушку шелковицы и окликавшего кого-то — его не было видно за кустами можжевельника:

— Одолжи мне удочку, а я тебе всю туту отрясу.