Избранное

Было без нескольких минут половина второго, когда он вырвался из компании, чтобы хоть самую малость поспать, — почти всю прошлую ночь он провел у госпожи Кетти и заснул в пятом часу, когда звонили к заутрене, а завтра такой трудный день! В голове шумело; было свежо, но он шел в распахнутой шинели, февральский ветерок приносил запах талого снега, раскачивая грязные колпачки газовых фонарей, приятно освежая лицо.

Голова словно ватой набита, все равно сразу не уснуть. Ворочался бы только с боку на бок, лучше пройтись вот так, под ночным сквознячком, мозги проветрить. Итак, завтра в путь! Хорошо еще, что в вагоне! Надо будет приказать, чтобы его прицепили прямо к локомотиву, и можно будет греться за милую душу! Снять мундир, надеть теплые туфли, может, и пледом накрыться. Ему не придется согреваться, прыгая с ноги на ногу, как домобранам, что едут в открытых вагонах для скота. Вестовой будет ему подавать чай, услужливо поправлять съехавший плед, а он — знай себе полеживай, грызи шоколад и наслаждайся покоем пять-шесть дней.

Но там, на фронте, снег по колено! Проклятая галицийская грязь! Вши, вонь, скука! Грязь, коньяк, карты, свечи! Тьфу!

При мысли о галицийской действительности, грязи, дождях и окопах у Ратковича испортилось настроение.

«Неужели нельзя устроить более удобно жизнь? Например: весело трещат дрова в камине, тепло, уютно. На столе — синяя хрустальная ваза с мимозой, серебро, вкусный ужин, жена! Тишина. Мирная тишина.

Молодая богатая жена! Сто гектаров земли! Не больше! Этого хватит! Сто гектаров! И человек отказался бы от этой проклятой жизни! И саблю, и мундир, и фронт — все по боку! Никто бы его не ругал, не дергал! Ни Валленштейн, ни батальон — никто! Быть самому себе хозяином — и баста! Армию к черту! Землевладелец. Рента…»

Размышляя о переменчивом счастье, которое все же где-то есть, Раткович вспомнил о госпоже Кетти.

«А что, если пойти к ней? Рассказать, как мне тяжело, какие дурные предчувствия мучают меня! Она, наверно, еще не спит! Еще ничего не потеряно! Завтра он скажется больным!»

Находясь словно в тяжелом полусне, он и сам не заметил, как очутился под окнами Кетти. Пустынная улица, голые, костлявые, сучковатые деревья. Наверху, в спальне Кетти, свет. Голубоватый свет…

Он знал, что она не спит! Чувствовал! «Милая, нежная Катаринка! Девочка моя, сердце мое, куколка моя, не может уснуть! Страдает сердечко твое, сиротинка моя милая! Кто знает, что может случиться!? Сегодня я увижу ее, что будет завтра, никому не известно! Милое дитя!.. Его девочка! Катаринка».

Он нагнулся за камешком, чтобы дать знать о себе «своей сиротинке» Катаринке, при мысли о которой кровь ударила ему в голову, как вдруг в подъезде дома раздался звук отпираемых дверей. Резкий и громкий.

«Кто-то выходит! Меня могут заметить!»

Раткович притаился в тени каштана. Черная фигура в пелерине показалась у дверей; человек весело насвистывал итальянский мотивчик. Блеснул огонек сигареты. Рыцарь в маске и пелерине!

La donna è mobile…

«Ох! Да это лейтенант Кертшмарек! Морской летчик!.. Разумеется… Жизнь — грязная дорога…»

В одно мгновение доброе расположение духа покинуло Ратковича и он потонул в захлестнувшем его мрачном цинизме, в котором тонут все черствые души. Он закурил сигарету, застегнул шинель — ему стало вдруг холодно, захотелось плюнуть — и зашагал по улице, понурив голову, устало и тяжело. Его сопровождал звон шпор — они звенели, словно колокольчики при церковном обходе.

Катаринка наставила рога мужу, ему, рогоносцем предстоит стать и летчику-лейтенанту; вообще жизнь — не что иное, как борьба за существование. Это открыл Дарвин.

Окно комнаты офицера инспекционной службы было освещено.

— Что такое? Инспектор не спит? В чем дело? Посмотрим!

Проходя по Цветной улице, Раткович завернул в казарму, чтобы посмотреть, что там делается, почему не спит инспектор.

Рачич не остановил своего командира. Он узнал его по походке, и ему показалось глупой формальностью останавливать человека, которого он знает, наверно, уже двадцать лет.

— Постовой! Ты что, с ума сошел, сукин сын? Не видишь меня?

— Я постовой, — вышел из тени Рачич.

Раткович узнал его. Секунду они смотрели друг на друга. Затем Раткович круто повернулся и, не сказав ни слова, пошел в школу. «Эту собаку надо бы на месте пристрелить», — подумал он, и решил сделать это, как только попадет на фронт.

Гольцер дремал; услышав звон шпор, он виновато вскочил и отрапортовал по уставу.

— Привет, дорогой Гольцер! Доброе утро, дорогой! Извини, что помешал, — любезно извинился капитан, будто святое право входить в казарму когда и как угодно ему не принадлежало… — Пардон! Я с ужина! Там был барон, ну а после выпили, иду и вижу свет! Что нового?

— А я задремал было! В роте все в порядке! Караул проверил. Полчаса назад закончил вот рапорт писать.