Избранное

Любо Кралевич, что сотрудничает в мелкобуржуазных, так называемых оппозиционных газетках, родился в конце прошлого столетия; когда разразилась мировая война, он был еще мальчишкой. Сегодня этот сентиментальный неврастеник, чрезвычайно возбужденный в последнее время, вошел в свою душную комнату и сел на диван, одолеваемый такими мыслями:

— Как ни смотри на вещи — слева или справа, пристрастно или беспристрастно, глупо или умно, — одно остается бесспорным: я, Любо Кралевич, сотрудник «Хорватского слова», работающий по восемь часов в сутки за сто пятьдесят крон в месяц, не подлежавший еще призыву, когда началась война (в то время я еще под стол пешком ходил!), не могу нести ответственности за все, что в настоящее время происходит в Европе, — ни за существующий режим, ни за кровавую бойню, ни за другие безумства, ни за что. Это бесспорно! Я лично ни в коей мере ни в чем этом не виновен и не могу ни за что отвечать! Так почему же тогда я испытываю угрызения совести? Почему? Изо дня в день я мучаюсь все сильнее, это становится просто невыносимым! Я и ружья не умею зарядить, пушки в глаза не видал, от звона шпор и звяканья офицерской сабли меня бросает в дрожь, за всю свою жизнь я убил разве что несколько мух, дальше не зашли мои преступления, и все-таки меня гнетет чувство ответственности. Какая-то неведомая сила понуждает меня броситься в омут событий, как зайца, который в смятении кидается под мчащуюся машину и дает себя раздавить. Только участвуя в событиях, могу я обрести моральное равновесие, только так могу удовлетворить свое чувство ответственности, успокоиться. Я должен хотя бы своею смертью искупить грехи восьмисот миллионов кретинов, которые сейчас грызутся в Европе. Но нет! Мой здравый рассудок восстает против нелепого побуждения, толкающего меня в пропасть. Меня лично совершенно не касается все то, что сейчас происходит. Я тут ни при чем!

— Как же, черт возьми, ни при чем, когда вижу преступление и своим непротивлением содействую ему? Я должен бороться! Должен проявить максимум моральной энергии и изо всех сил бороться со злом. Должен взять бомбу, поехать в Вену и швырнуть ее в Бурге!

— Смешно! Разве так надо проявлять свою моральную энергию? Изменило бы это что-нибудь в мире? Чепуха! Проявить в полной мере свои способности, а не околевать под развалинами Бурга — вот что значит сделать моральные усилия. Хочу развернуть свои силы! Познать самого себя! Но ведь мне ни до чего нет дела: ни до страны, в которой я родился, ни до народа, к которому я принадлежу по языку, ни до земного шара, на котором очутился не по своему желанию, а следовательно, и не имею по отношению к нему никаких моральных обязательств. Только во мне, в моем сознании, существуют предрассудки, которые зовутся родиной, народом, вселенной! Я — их конечный смысл! Только я! Если они не заботятся о моральной ответственности, почему же я должен об этом думать? Вот я целый вечер беседовал как-то с одним уважаемым политиком. Величина! Личность! И что же сказал этот уважаемый политик? Он смеялся надо мной, над тем, что меня волнует эта кровавая бойня.

— Ах, вы на все смотрите глазами поэта! «Если бы да кабы» — вот содержание ваших причитаний над человечеством. Пусть околевает падаль! Хотели войны? Вот вам война! Теперь дело должно быть доведено до конца! Ну, хорошо, конечно, прекратить все это… Но нет, никаких компромиссов! Никакой пощады! Победа Антанты — вот единственный смысл этой войны. Антанта должна победить! Все прочее — нервы, фантазия!

— Таково мнение важной персоны, политической величины, оптимиста в политике нашего государства — он держит кукиш в кармане; кроме того, он домовладелец и ведет оптовую торговлю свиньями. Он играет, и если выиграет, станет министром, — проиграть он не может. Но я-то не играю! Мне жаль людей! И тех, и этих — всех; кроме того, я ведь не торгую свиньями!

— Ах! Может, все это неврастения? Конечно, самая типичная неврастения! Говорил я сегодня с одним чахоточным о том, как все нервны. И дети, и птицы, и деревья — все. Все до крайности напряжено — вот-вот лопнет. Чахоточный радуется, что вокруг него все болеет и умирает; мне понятны его озлобление и радость: он — смертельно болен. Но я-то здоров! Я не болен! Я хочу, чтобы все люди были веселы, добры и совершенно здоровы, чтобы все могли наслаждаться благополучием! Если бы я был влюблен, я говорил бы своей возлюбленной: моя милая, моя единственная, твой мизинец, ноготь на твоем пальце для меня дороже всей Европы. К чертям Европу! Но я же не влюблен! Говорил бы так, если бы был женат или влюблен.